Шанхай, 14 января 1937 г.
347. «Здесь слишком долго было тяжело…»
Здесь слишком долго было тяжело,
здесь слишком долго будут помнить зло,
здесь никому не захотят простить,
кто смеет весело и просто жить.
Что ж, если у тебя цветет сирень!
К нам от нее упала только тень,
на нашем поле сожжена трава,
и неприветливы у нас слова.
И потому — вот мой тебе ответ:
я не ищу спокойной жизни, нет!
Пусть там у вас ровнее неба свет,
цветы душистей и теплей вода:
я не уйду отсюда никогда!
Шанхай, 13 октября 1937 г.
348. «Иди за мной. Пусть горы, реки…»
Иди за мной. Пусть горы, реки
и дебри встали на пути:
к далекой и священной Мекке
тебя могу я привести.
Зову тебя, чтобы отныне,
оставив отдых и покой,
ты шел великою пустыней
за верною моей рукой,
затем, чтобы, устав от жажды,
губами, ранеными в кровь,
сумел ты обрести однажды
мою целящую любовь.
Шанхай, 1 ноября 1937 г.?
349. Китайский пейзаж[173]
Над зеленым каналом
и над рощей бамбука,
в небе сонном и алом
ни дыханья, ни звука.
Там, где сгустилась
предвечерняя мгла,
остановилась
звезда, взошла;
в объятую сном
воду канала
белым пятном
упала…
Шанхай, 1937 г.
350. На китайском хуторе
Точно кружевом, одетый тиной,
на закате тихо спит канал.
Высоко над хаткой и плотиной
желтый месяц остророгий встал.
Вот покойный и приятный жребий —
как сказать, «неласкова судьба»?
В фиолетовом вечернем небе
тонких листьев черная резьба.
Шанхай, 1937 г.
351. «Туда, где берега канала…»
Туда, где берега канала
покрыты ивой и осокой,
чуть слышно тишина упала,
повисла над травой высокой.
Как желтый гонг, всплыла устало
луна большая от востока.
Шанхай, 1933–1939 гг.?
352. «Огромное, презрительное небо…»[174]
Огромное, презрительное небо,
холодная и белая дорога,
а у дороги выросли торчками
голодные, оборванные елки,
протягивают руки в это небо
и шевелятся, и идут куда-то.
Такое белое, пустое небо —
и на белой
земле — вот эта стая черных елок,
тощих и черных и торчащих в небо.
26 сентября 1938 г.?
353. «Пристала к сердцу моему…»
Пристала к сердцу моему
тоска репейником колючим.
Луна, как чей-то давний сон,
зажглась над синими лугами,
ночь подошла со дна времен
своими легкими шагами.
Шанхай, [1938 г.]
354. «В луне, как в зеркале, видны…»[175]
В луне, как в зеркале, видны
все грешные земные сны —
отражены, искажены
в весеннем зеркале луны.
Вглядись в туманные края,
где туча вьется, как змея,
где света лунного струя,
— не тень ли то твоя?
И там, где мрак пугает взор,
не сон ли твой ползет, как вор,
— тот сон, что ты давно забыл,
но тот, который был?..
Сан-Франциско, 4 февраля 1939 г.
355. «Где скат косогора так зелен и ровен….»
Где скат косогора так зелен и ровен,
Где ветки березы нежны и тонки.
П оставить простую избушку из бревен
У заводи тихой и сонной реки.
Не ждя ничего, ни о чем не тоскуя…
Около 1945 г.
356. «Очень низко радуга стояла…»
— Очень низко радуга стояла,
сыпал дождь последний через сито,
шелковое неба покрывало
было светлым бисером исшито.
3 сентября 1945 г.
357. Город
В.В.
Золотые звезды с сучьев клена
на асфальте ковриком легли,
и туман, серебряный и сонный,
скрыл шероховатости земли.
Помнишь город? Или ты в нем не был?
— Вечером усталым и немым
горестно заплаканное небо,
столько лет висящее над ним,
площадь возле старого вокзала,
и фонарь, зажженный над мостом —
помнишь ли, как я тебя встречала
и куда мы шли с тобой потом?
Если вечером таким прозрачным,
трогательно тихим, кружевным,
сон, который издавно утрачен,
неожиданно встает — живым,
если ж ветер, если солнце светит,
голубеет в озере вода,
этот город, где мы были дети,
я не вспоминаю никогда.
10 ноября 1949 г.
358. «За городским голодным сквером…»
За городским голодным сквером,
одета в серое тряпье,
она стояла утром серым, —
забывшая жилье свое.
Ложился снег вуалью белой
на прошлогодние листки,
на тряпки рваные и тело,
и на ладонь ее руки.
И мнилось людям, что веками
она стояла точно так,
хватая грязными руками
чужой протянутый пятак
и никогда не вспоминая,
что в дальнем, ласковом краю
растаял снег от солнца мая,
и птицы синие поют.
15 марта 1951 г.
359. Офелия
Нет предела царственной печали,
Мертвые не встанут из могил.
Безутешный принц идет по зале,
будто плети, руки опустил.
Не клади поклонов у обеден,
девушка, — любви твоей не цвесть,
посмотри, твой принц, как призрак, бледен,
страшную обдумывает месть.
Маленькая нимфа в белом платье,
не горюй, что ты умрешь ничья!
Разве не милы тебе объятья
ласково журчащего ручья?
Опустись в серебряное ложе,
платье подвенечное разгладь;
ведь тому, оставленному, тоже
будет очень горько умирать.
5 апреля 1951 г.
360. «…было небо…»
…было небо
светлое, и вдруг потухло солнце,
ни затменья не было, ни тучи,
просто вдруг погасло и пропало.
Все большое небо потемнело,
все живое поукрылось в норы,
все цветы поникли и завяли,
замолчали на деревьях птицы,
и деревья опустили ветви;
даже рыбы отошли в глубины,
и поверхность моря почернела.
Что же делать? Что же делать дальше?
Как же можно жить теперь без солнца?
8 октября 1951 г.
361. «Судьба от жизни унесла…»[176]
Судьба от жизни унесла
людей без счету и числа,
и даже звон давно затих
о славных подвигах людских;
в щепы разбиты, города
давно пропали без следа,
и гордо к небу росший бор
гниет в земле с давнишних пор.
Одни лишь звезды в тишине
не гаснут в вечной вышине
за тем, чтоб мы с тобой могли
во что-то верить на земли.
10 октября 1951 г.
362. Наступление зимы
В позднем небе бледность опала.
Отражается на снегу.
Золотая вуаль упала
с тихой рощи на берегу.
Скоро белой, лохматой гривой
уберутся ветви ракит,
и ручей, недавно игривый,
на полслове вдруг замолчит.
Декабрь 1951 г.