Читать онлайн «Париж (1924-1925)». Страница 3

По этой
              дороге,
                           спеша во дворец,
бесчисленные Людовики
трясли
            в шелках
                            золоченых каретц
телес
          десятипудовики.
И ляжек
               своих
                         отмахав шатуны,
по ней,
            марсельезой пропет,
плюя на корону,
                            теряя штаны,
бежал
            из Парижа
                               Капет.
Теперь
              по ней
                          веселый Париж
гоняет
            авто рассияв, —
кокотки,
              рантье, подсчитавший барыш,
американцы
                      и я.
Версаль.
                Возглас первый:
«Хорошо жили стервы!»
Дворцы
              на тыщи спален и зал —
и в каждой
                   и стол
                              и кровать.
Таких
          вторых
                       и построить нельзя —
хоть целую жизнь
                                воровать!
А за дворцом,
                         и сюды
                                      и туды,
чтоб жизнь им
                          была
                                   свежа,
пруды,
            фонтаны,
                             и снова пруды
с фонтаном
                     из медных жаб.
Вокруг,
             в поощренье
                                    жантильных манер,
дорожки
                полны стату́ями —
везде Аполлоны,
                              а этих
                                         Венер
безруких,—
                     так целые уймы.
А дальше —
                       жилья
                                   для их Помпадурш —
Большой Трианон
                                и Маленький.
Вот тут
             Помпадуршу
                                   водили под душ,
вот тут
            помпадуршины спаленки.
Смотрю на жизнь —
                                    ах, как не нова!
Красивость —
                          аж дух выматывает!
Как будто
                 влип
                         в акварель Бенуа,
к каким-то
                  стишкам Ахматовой.
Я все осмотрел,
                             поощупал вещи.
Из всей
              красотищи этой
мне
       больше всего
                               понравилась трещина
на столике
                   Антуанетты.
В него
           штыка революции
                                           клин
вогнали,
               пляша под распевку,
когда
          санкюлоты
                             поволокли
на эшафот
                   королевку.
Смотрю,
               а все же —
                                    завидные видики!
Сады завидные —
                                 в розах!
Скорей бы
                    культуру
                                   такой же выделки,
но в новый,
                    машинный ро́змах!
В музеи
              вот эти
                           лачуги б вымести!
Сюда бы —
                     стальной
                                     и стекольный
рабочий дворец
                             миллионной вместимости, —
такой,
           чтоб и глазу больно.
Всем,
          еще имеющим
                                   купоны
                                               и монеты,
всем царям —
                          еще имеющимся —
                                                             в назидание:
с гильотины неба,
                               головой Антуанетты,
солнце
             покатилось
                                 умирать на зданиях.
Расплылась
                     и лип
                              и каштанов толпа,
слегка
            листочки ворся.
Прозрачный
                      вечерний
                                       небесный колпак
закрыл
             музейный Версаль.

Ноябрь,
              а народ
                            зажат до жары.
Стою
          и смотрю долго:
на шинах машинных
                                   мимо —
                                                  шары
катаются
                в треуголках.
Войной обагренные
                                   руки
                                           умыв
и красные
                  шансы
                              взвесив,
коммерцию
                     новую
                                вбили в умы —
хотят
          спекульнуть на Жоресе.
Покажут рабочим —
                                    смотрите,
                                                      и он
с великими нашими
                                  тоже.
Жорес
             настоящий француз.
                                                 Пантеон
не станет же
                       он
                            тревожить.
Готовы
             потоки
                         слезливых фраз.
Эскорт,
              колесницы —
                                      эффект!
Ни с места!
                    Скажите,
                                    кем из вас
в окне
           пристрелен
                                Жорес?
Теперь
             пришли
                          панихидами выть.
Зорче,
            рабочий класс!
Товарищ Жорес,
                              не дай убить
себя
         во второй раз.
Не даст.
               Подняв
                            знамен мачтовый лес,
спаяв
          людей
                     в один
                                 плывущий флот,
громовый и живой,
                                  по-прежнему
                                                         Жорес
проходит в Пантеон
                                   по улице Суфло.
Он в этих криках,
                              несущихся вверх,
в знаменах,
                    в шагах,
                                  в горбах
«Vivent les Soviets!..
                                    A bas la guerre!..
Capitalisme à bas!..»[12]
И вот —
               взбегает огонь
                                          и горит,
и песня
              краснеет у рта.
И кажется —
                       снова
                                 в дыму
                                              пушкари
идут
        к парижским фортам.
Спиною
              к витринам отжали —
                                                    и вот
из книжек
                 выжались
                                   тени.
И снова
              71-й год
встает
            у страниц в шелестении.
Гора
         на груди
                        могла б подняться.
Там
       гневный окрик орет:
«Кто смел сказать,
                                 что мы
                                              в семнадцатом
предали
               французский народ?
Неправда,
                  мы с вами,
                                     французские блузники.
Забудьте
                 этот
                         поклеп дрянной.
На всех баррикадах
                                   мы ваши союзники,
рабочий Крезо,
                           и рабочий Рено».