Читать онлайн «Голое небо». Страница 17

Не случайны были обращения Н. М. Максимова сперва к космистам, затем к символистам, акмеистам, неоклассикам. Воспитанный в условиях высоко-интеллигентной культуры, с ее традициями и прочно установившимся бытовым укладом, по-своему воспринявший в школе туманную, сдобренную мистикой теорию «космического сознания», Н. М. Максимов в творчестве пролетарских космистов почувствовал нечто притягательное и понятное именно своей борьбой с традиционным бытом, с застойным существованием, с земным прозябанием. «Планетарность», космическая ритмичность закономерностей, коллективистичность сознания и волеосуществления — эти идеологические принципы космизма были прочно впитаны покойным, равно как и система поэтики космистов. Не печатавший нигде своих стихов, не связанный ничем и ничем не вынуждаемый к неискренности, фальши и приспособленчеству, Н. М. Максимов писал в своих стихах не с чужого голоса, не лицемеря, а вполне сознательно и честно. Принадлежность к другому, нежели пролетариат, классу не служила в данном случае препятствием, так как поэт не оставался в то время на позициях класса, из которого происходил, но начинал постепенно эти позиции сдавать: в процессе классовой борьбы миграция отдельных индивидуумов из борющихся группировок в стан противников явление частое. Еще Маркс и Энгельс писали об этом в «Коммунистическом Манифесте»: «Наконец, в эпохи, когда классовая борьба приближается к своему решительному моменту, процесс распада внутри господствующего класса, внутри всего старого общества, приобретает столь сильный, столь яркий характер, что небольшая часть господствующего класса отрекается от него и присоединяется к революционному классу, к тому классу, которому принадлежит будущее. Подобно тому, как прежде некоторая часть дворянства перешла к буржуазии, так часть буржуазии переходит теперь к пролетариату, и именно часть буржуазных идеологов, которые выработали в себе теоретическое понимание всего исторического движения». Конечно, не все в одинаковой мере далеко переходят границы, отделяющие один класс от другого. Некоторым удается это в большей, некоторым в меньшей мере, некоторые, наконец, как и та часть буржуазии, к которой принадлежат, колеблются, делают зигзаги и петли, иногда возвращаются вспять. Важно только то, что исторический процесс задел их и увлек в сферу своего влияния.

При анализе «Стихов» Н. М. Максимова едва ли можно сомневаться в том, что слова Маркса и Энгельса в известной мере применимы и к нему. Историческое образование, основательное знакомство с историческими и теоретическими трудами классиков марксизма — все это делало Н. М. Максимова одним из тех «буржуазных идеологов, которые выработали в себе теоретическое понимание всего исторического движения». Это не значит, конечно, что Н. М. Максимов сделал бы тот шаг от буржуазии к пролетариату, о котором сказано в «Коммунистическом Манифесте». Но оспаривать тенденции развития идеологической системы Н. М. Максимова безнадежно: наличные факты его поэзии делают невозможным какое-либо сомнение.

Но путь развития Н. М. Максимова не был прямолинейным: за периодом космизма идет полоса пессимистически-упадочных настроений, для выражения которых поэтика космистов была никак не пригодна; покойный поэт поддается воздействию распространенного в те годы в среде среднебуржуазной интеллигенции акмеизма, утратившего под влиянием революции свою агрессивно-империалистическую оболочку, над созданием которой особенно трудился Н. Гумилев. К этому времени в поэтике акмеизма сохранился на позитивизме основанный реализм, противополагавшийся явному метафизическому идеализму символистов. Может быть, этим и объясняется успех акмеизма у тех поэтов, выходцев из буржуазии, которые в силу особенностей своего классового мировоззрения не могли перейти на позиции диалектического материализма. Для этого периода русской поэзии значение акмеизма было в известной мере положительным. Не случайно, конечно, то обстоятельство, что влиянию акмеизма подпали многие современные русские поэты. Это отмечает поэт В. Саянов в статье «К вопросу о судьбах акмеизма». Он пишет: «Наряду с намечающимся усилием футуристического влияния на современную поэзию, все сильнее начинают выявляться акмеистические тенденции русского стиха не только в произведениях молодых поэтов, но даже и на материале крупнейших поэтов футуризма (см. «Электриаду» Н. Асеева). Акмеистическая традиция явно ощущается в поэзии Сельвинского, Светлова, Ушакова, Багрицкого, Дементьева. Тихонов сочетал в своем творчестве элементы акмеизма с принципами творческой работы Велемира Хлебникова. Это намечающееся сближение футуристической и акмеистической традиций на социально новом материале становится все очевидней, судя по творчеству современных русских поэтов»[3].

Из поэтов акмеистов на Н. М. Максимова по влияли Н. С. Гумилев, С. М. Городецкий, Анна Ахматова и О. Мандельштам. Степень влияния каждого из них различна, иногда она больше, иногда меньше, в некоторых случаях имеют место только беглые реминисценции. Прямые воздействия имеются в очень немногих случаях. Несомненно в духе африканских стихов Гумилева написана «Заря» Н. М. Максимова. В ней нет, правда, экзотической насыщенности гумилевского «Шатра»; однако, самая установка, отдельные образы и характер рифм вполне гумилевские.

Заря

Если других прямых воздействий Гумилева в стихах Н. М. Максимова отыскать нельзя, то, тем не менее, памятником сильного увлечения покойного поэта автором «Жемчугов» является его французская статья «La poesie de N. Goumileff». Защищая последнего от нападок критики, Н. М. Максимов пишет: «Гумилев — великий мастер формы. В течение своей долгой и тяжелой работы он построил храм классического искусства, каждое украшение которого абсолютно прекрасно… Музыка, без сомнения, не его свойство. Когда он пишет: “всюду вольные звонкие воды”, — это сочетание звуков лишено вкуса. Подобная “гармония” — дешевого сорта… Но композиция стихотворений Гумилева несравненна… Стиль Гумилева остается постоянно тем же. Он сокращает, сжимает, мнет каждую фразу до последних пределов. Порядок слов у него наилучший. Ни одного недостающего или лишнего слова. В этой форме не встречается пустот. Образы, эпитеты совершенно точны. И смысл произведения абсолютно ясен. Темы нашего поэта также чрезвычайно разнообразны. Расположение фраз так же прекрасно, как и порядок слов… В “Драконе” Гумилев уверяет нас, что поэту следует писать не тогда, когда он может, а когда он должен[4]. Эта теория мне очень по душе. Сердце должно быть слугой искусства. Нужно производить экстаз, чтобы придать стихам блестящую форму, сдавливать свою кровь и играть на своем сердце, как на скрипке… Теперь, под конец, я позволю себе сказать о душе поэта, которая, будучи тесно связана с его стилем, проявляется в его произведениях. Гумилев всегда ровен, непоколебим, суров, как и его стиль. Он всегда благороден и отважен. И когда он говорит о любви, о новейших впечатлениях, о войне или Африке, чувствуется, что ему ведомо высшее счастье — благословлять жизнь целиком, со всеми ее гадостями и жестокостью».

Эта длинная цитата из ранней статьи Н. М. Максимова (она, если судить по имеющимся в этой же тетради другим французским статьям, содержание которых относится к 1922–1923 г., была написана не позднее конца 1923 г.) приведена для того, чтобы показать, какому внимательному и углубленному изучению подвергся глава акмеизма, и, вместе с тем, подчеркнуть, что изучение это не могло не отразиться на собственной практике Н.М. Максимова.

Значительно меньшее влияние имели на покойного поэта С. Городецкий, с которым Н.М. Максимов перекликается в стихотворении «Адам» (ср. одноименное стихотворение Городецкого в журнале «Аполлон», 1913 г., № 3), и Анна Ахматова (ср. «Целый мир», стр. 24).

В несколько большем размере, чем названные только что поэты, влияние на Н. М. Максимова оказал О. Мандельштам. Стихотворение Н. М. Максимова «Казанский собор» есть подражание «Notre Dame» Мандельштама и по замыслу, и по образам, и даже по оборотам речи. Простое сопоставление их говорит за себя.