Читать онлайн «Улыбка вечности. Стихотворения, повести, роман». Страница 64

Мотив примирения с жизнью пронизывает поэтические сборники Лагерквиста 20-х годов — «Путь счастливца» (1921) и особенно «Песни сердца» (1926), где прежние эмоциональные взрывы сменяют сдержанное осмысление бытия, спокойная печаль и умудренность, достигаемая опытом. Простой, с оттенком наивизма, язык и стих подчеркивают искренность и неподдельность чувства — и в любовной лирике, и в ностальгически окрашенных воспоминаниях о доме и детстве, например, в одном из самых известных стихотворений писателя «Пришло письмо» («Письмо о зреющих хлебах…»). Лишь изредка напоминают о себе пережитые прежде страдания и горечь, как в стихотворении «Торс», открывающем «Песни сердца» — один из самых значительных сборников в шведской любовной лирике XX века.

В своих прозаических произведениях 20-х годов Лагерквист ближе, чем когда-либо, подходит, к традиционному реалистическому стилю. В тематически разнообразных новеллах и прозаических миниатюрах сборника «Злые сказки» (1924), включающего и автобиографические эскизы, и притчи, Лагерквист обнаруживает дар и горького и язвительного сатирика и мастера реалистической детали. Упоминавшаяся выше автобиографическая повесть «В мире гость» (1925) — психологически достоверная история духовных исканий и формирования личности юного героя, стремления вырваться из своей среды.

Кажется, что предчувствие приближающихся грозных событий продиктовало Лагерквисту многие строки его поэтического сборника «У лагерного костра» (1932), вышедшего в свет всего за несколько месяцев до прихода к власти Гитлера в Германии. Мрачная атмосфера создается открывающим книгу большим стихотворением «Никто не зовет за накрытый стол…». Мысли о вечности и о вере оборачиваются иллюзией, люди живут в какой-то «обманчивой стране», «посреди скорбей до смерти своей»… Завершается стихотворение горьким признанием: «Я верую в ночь — человечий край». Второй смысловой центр сборника образует стихотворение «В переулках души…». Все человеческие бедствия и несчастья сосредоточены здесь в образе женщины-матери, скорбящей со «стареющим ликом в бороздах и морщинах скорбей и тягот, желания, тоски и муки», но это лицо улыбается лирическому герою, как «матерь земная», возвращая его к примирению с жизнью, с ее красотой и уродством, добром и злом.

В противовес мрачным земным мотивам этого сборника, вышедший пятью годами позже «Гений» (1937) весь обращен к идеальному, проникнут напряженным стремлением отстоять светлые духовные ценности. В сборнике преобладают образы «иных времен», ясного неисчерпаемого «летнего неба», «летнего царства жизни». Но «сияющий дух» со спутанными крыльями в заглавном стихотворении сборника, кажется, обитает в ином измерении и даже не замечает здешнего людского мира. (Много позже реминисценция «Гения» появится в грустном стихотворении «Стареющий демон» в последнем сборнике поэта «Вечерний край».) Поиск истины, безмолвной и незаметной, труден, ее «жестокая нагота» скрыта под «яркими тряпками». Чьи-то равнодушные руки могут выбросить нужную «ветошь», и лишь старая мать, сгибаясь под порывами метели, заботливо приносит ее в дом с «кромешного двора» (стихотворение «В кромешный двор выходит мать…»).

В сборнике, казалось бы, далеком от конкретных реалий современности, привлекает внимание стихотворение «Дорога мысли. Ей бредем от века…» Всё оно построено на противопоставлении высот, святынь, к которым стремится человеческий дух, и первобытного, звериного начала, из которого он вышел и с которым навеки связан. Извечный дуализм духа и плоти, культуры и первобытного состояния в контексте времени приобретал актуальный гуманистический смысл.

Обретенное Лагерквистом «доверие к жизни» в 30-е годы подвергается серьезному испытанию. Он совершает путешествие в Палестину и Грецию — своего рода паломничество к святыням европейской цивилизации — Иерусалим и Афины. Шел 1933 г. Путь обратно, на родину, лежал, через фашистскую Италию и через Германию, где за неделю до этого к власти пришел Гитлер, в Берлине развевались флаги со свастикой и проходили парады коричневых рубашек. Перед Лагерквистом воочию столкнулись культура — и варварство, гуманизм — и человеконенавистничество. Всё творчество писателя ближайшего десятилетия в той или иной степени было осознанным протестом против увиденного. Одним из самых первых среди шведских писателей Лагерквист выступил против нацизма. Уже осенью 1933 г. выходит повесть «Палач», вскоре инсценированная и с триумфом прошедшая по сценам ряда стран Северной Европы. Аллегорический образ-маска

Палача, проповедующего зло и жестокость, подавление личности и воинствующий антиинтеллектуализм, апеллирующего к низменным, первобытным инстинктам человека, пробуждающего жажду насилия и крови, — в сгущенной форме воспроизводит идеологию и фразеологию фашизма. Вместе с тем содержание повести, как всегда у Лагерквиста, не исчерпывается его острой злободневностью. Само произведение, состоящее из двух частей, и его центральный образ двуплановы. Первой части, в которой немая фигура Палача в средневековом кабачке вызывает суеверный страх у грубых, примитивных посетителей, противопоставлена вторая, где тот же Палач в современном ресторане пробуждает острый интерес и даже кокетливое восхищение у пресыщенной публики, чей внешний лоск лишь слегка прикрывает ту же первобытную жестокость и агрессивность. А грозный Палач в финале предстает одиноким и бесприютным человеком, находящим сочувствие и утешение у случайной женщины. Сопоставление двух контрастных временных пластов и амбивалентная фигура Палача выражают авторскую мысль о вневременной, имманентной природе зла, извечно дремлющего в человеке. Нравственный и художественный анализ писателя тем самым приобретает универсальность, он направлен против любых форм и проявлений насилия, деспотизма, нетерпимости.

В вышедшей вскоре книге путевых очерков «Сжатый кулак» Лагерквист в непосредственной публицистической форме провозглашает позицию «борющегося гуманизма». Афинский Акрополь он уподобляет поднятому к небу сжатому кулаку — символу духовного сопротивления варварству. Антифашистская тема звучит в стихах, пьесах 30–40-х гг., в сборнике сатирических рассказов «В то время» (1935), включающем по-свифтовски едкую сатиру «Военный поход малышей» — отклик на войну Италии против Абиссинии.

В сборниках, стихов, созданных в годы второй мировой войны, — «Песнь и битва» (1940) и «Дом и звезда» (1942) — отзвуки борьбы против фашизма нередко воплощаются в близкие Лагерквисту общечеловеческие, в частности, библейские и христианские образы. Скорбь обо всех погибших звучит в стихах «Страстная пятница» и «Жалоба Марии», с ее лейтмотивом «Где ты, мой сынок?»; слышится голос самих погибших («Вы не настигнете меня…»); рождается мысль о том, что страдания и смерть были не напрасны и хоть ненамного поубавили зла в мире («Утешься, Матерь…»). Проникновенно изображенные северные пейзажи и знакомые мотивы ностальгии по родным местам обретают в новых стихах мощный призвук шведского и общескандинавского патриотизма и гуманистического пафоса («Эта земля», «Корни», «Старый крестьянин»). И все же простой, наивистский стих Лагерквиста не всегда органично выражает новое содержание и порой утрачивает нечто от своей прежней многозначности и обертонов.

На исходе второй мировой войны появилось одно из высших художественных достижений Лагерквиста — роман «Карлик» (1944), принесший ему широчайшее читательское признание. В новом произведении писатель добился полного, органического единства условности — и конкретного, символики — и реализма, психологизма, философской обобщенности — и актуальности. Лагерквист поставил перед собой задачу выявить и исследовать саму природу таящихся в человеке пугающих, страшных интенций. Обобщенный замысел нашел воплощение в живописно воссозданной условно-исторической обстановке итальянского герцогства эпохи Возрождения, с царящими в нем разительными контрастами между внешним блеском и пиршествами — и атмосферой деспотизма, лицемерия и тайных интриг, между расцветом научной и гуманистической мысли — и жестокой до бесчеловечности воинственностью.

Повествование в романе ведется от лица главного персонажа — придворного шута, Карлика. По сравнению с грозной фигурой Палача Карлик, на первый взгляд, кажется нелепым и смешным, наподобие гофмановского Крошки Цахеса. В сниженной, пародийной форме пытается он подражать «подвигам» своих господ — Герцога или кондотьера Боккароссы, хладнокровного, «механического» убийцы. Но уродливая внешность Карлика скрывает столь же уродливую душу, в которой нормальные человеческие чувства полностью извращены, вывернуты наизнанку. Высшие жизненные ценности заключены для него в войне и насилии, убийстве и разрушении. Добро, красота, любовь возбуждают в нем отвращение и ярость. Этим объясняются и садистское истязание, в котором находит выход то подобие чувства, которое он питает к Герцогине, и злобные интриги, приводящие к гибели двух юных влюбленных (вариация темы Ромео и Джульетты). Обращает на себя внимание красноречивая деталь: Карлик никогда не улыбается и не видит звезд на небе. Он в сущности беспол, стерилен и не способен к продолжению рода. Но свою извращенность и неполноценность он ощущает как избранность, как превосходство над другими людьми и обосновывает это «теоретически», мифом о некоей древней расе карликов — прозрачная аллюзия расовой мифологии нацизма. Как придворный шут Карлик, казалось бы, не обладает никакой реальной властью. Но с помощью интриг он воздействует на ход событий, подталкивая их к катастрофе. Он выступает, если не как причина, то как катализатор рассеянных кругом плевел зла, нетерпимости, насилия.