Читать онлайн «Тициан Табидзе: жизнь и поэзия». Страница 36

В этот приезд Маяковским написаны были стихи «Владикавказ — Тифлис» и «Тамара и Демон». Терек шумел у него, «как Есенин в участке», царица Тамара казалась не почтеннее прачки, а Демон был приглашен в свидетели небрежным жестом:

Тициан отзывался похвально о стихотворении «Владикавказ — Тифлис». Вероятно, не все ему нравилось, но такое не могло не понравиться:

Не думаю, чтоб Тициана могла всерьез беспокоить бравада Маяковского, его пренебрежительное отношение к «лирике» и поэтическим восторгам по поводу кавказской природы. Тициан сам не любил «экзотики». Он был очень проницательный человек, — он, надо думать, чувствовал душевную напряженность и даже неуверенность в браваде Маяковского, ощущал ее как манеру, защитный жест. Он понимал, конечно, что Маяковский не играет словами, но ищет — в самом себе тоже — новые эмоции, рожденные новой эпохой.

Сопоставляя две поэтические позиции — Маяковского и Есенина («Оду» и «Элегию»), Б. М. Эйхенбаум писал в начале 30-х годов: «вопрос шел уже не о жанре, а о самом понятии лирики и лирического „я“ поэта: Маяковский ввел в поэзию нового героя, до него не существовавшего; его лирическое „я“ — грандиозно, но не романтической грандиозностью, при которой высокое „я“ противостоит низкому миру действительности, а иной грандиозностью, вмещающей в себя весь этот мир и ответственной за него».

«Ответственность за мир» — вот что главное в поэтической позиции Маяковского, который первым ввел в поэзию необычную тему «долга» перед «вселенной».

Табидзе напишет (уже в тридцатые годы) стихотворение, посвященное Маяковскому: «Багдадские небеса». «Долг у нас общий», — скажет он, вспомнив признание Маяковского. Тициан Табидзе безусловно осознавал грандиозность предпринятой Маяковским попытки: единым разом поставить искусство на новые рельсы — на службу социализму. Для Тициана это — еще одно воплощение «поэтического подвига» (в своей автобиографии он поставит имя Маяковского рядом с именем Блока). И все же отношение Тициана Табидзе к Маяковскому было, видимо, сложным, особенно в начале 20-х годов. Тициан резко отрицательно относился к Лефу. И хоть он не был поклонником романтической шелухи, едва ли мог он так просто, единым духом, покончить с «прошлым» и плевать в Терек с берега; не думаю, чтобы это нравилось Тициану у Маяковского. Иное дело — гимн социалистическому строительству, индустриальному будущему Грузии, о котором они когда-то мечтали с вернувшимся из Парижа Паоло:

Строчки насчет Казбека тогда еще не могли вызвать ничего, кроме улыбки: в них не чувствовалось реальной угрозы, но как перепугался Тициан, когда в тридцатые годы кому-то пришло в голову срыть Метехи, — здесь он был готов стоять насмерть; слава богу, решение отменили.

Ненужной жестокостью должно было казаться Тициану желание Маяковского потеснить в поэзии лирику, заменить ее политическим лозунгом, литературно обработанным «фактом», бог знает чем еще. И все же он никогда не считал Маяковского литературным противником. Крутая манера поведения и вызывающая боевитость Маяковского впоследствии создавали атмосферу некоторой официальности в их отношениях, в них не было теплоты; и незримую эту преграду им едва только удалось преодолеть в последние годы жизни Маяковского: редкие, случайные встречи в Москве, как ни странно, больше способствовали сближению, чем первые встречи в Тифлисе.

В Тифлисе Маяковский как будто все время играл добровольно им принятую на себя роль; в его поведении не было той простоты, естественности, какая пленила в Есенине.

Маяковский приехал в Тифлис еще раз после своего американского вояжа в феврале 1926 года. Приехал с лекцией и стихами. Его первый вечер в театре имени Руставели собрал немного народу. «Сгрудьтесь!» — начал он привычное общение с залом. Читал стихи об Америке. На другой день появилась заметка в газете: дескать, такие стихи можно писать, и не выезжая из Москвы. Второй вечер Маяковский начал с ответа своему рецензенту: жестоко его высмеял — обещал высечь так, что сквозь брюки будет просвечивать! Это понравилось публике — ему весело аплодировали.

Перед началом второго выступления Маяковский зашел ненадолго домой к Тициану Табидзе. Разговор был общий: о литературе.

В тот вечер голуборожцы пришли в театр. В директорской ложе сидели торжественно Тициан Табидзе и Паоло Яшвили с женами, Валериан Гаприндашвили, Георгий Леонидзе. После того как Маяковский разделался с рецензентом, вышел на сцену Паоло Яшвили и от лица всех присутствующих в театре объявил, что мнение рецензента — всего лишь его сугубо личное мнение, оно ни в какой мере не отражает точки зрения грузинской общественности. «Грузинские поэты, — сказал Паоло Яшвили, — считают Владимира Маяковского величайшим поэтом революции, Октября, рупором и самим голосом Октябрьской революции, а его поэзию считают блистательнейшим явлением всей советской культуры». Маяковский стоял поодаль и внимательно слушал. Когда Паоло закончил свое торжественное приветствие, Маяковский глубоким басом произнес: «Похоже на правду!» — и в зале раздались аплодисменты и смех, а Маяковский тут же на сцене пожал руку Паоло Яшвили. После этого Паоло прочитал по-грузински, в своем переводе, «Левый марш» и «Необыкновенное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским на даче» и вернулся в ложу. Вечер прошел с несомненным успехом.

На другой день был организованный Паоло Яшвили обед в честь Маяковского в популярном среди художественной интеллигенции ресторане «Симпатия» — подвальчике на Пушкинской улице, украшенном портретами всех великих людей: Галилей, Шекспир, Ньютон, Пушкин, Шота Руставели, все на одно лицо, были нарисованы по преимуществу черной краской. Маяковский острил: «Я думал, только мы с вами на банкете, — оказывается, великие люди тоже развлекаются…». Узнав, что на обед не приглашены его друзья — грузинские лефовцы, Маяковский решительно потребовал: они тоже должны быть! Послали за ними. Пока накрывали на стол, Маяковский, Паоло Яшвили и Симон Чиковани (один из «лефовцев») беседовали втроем, но потом их позвали к столу, и разговор сделался общий. Паоло Яшвили, избранный тамадой, провозглашал тосты — за каждого из присутствующих; первый тост — за Маяковского, еще более пышный и торжественный, чем в театре. Маяковский поддерживал тосты, но пил мало. Все по очереди читали стихи. Паоло Яшвили прочел свое стихотворение «Тбилиси». Симон Чиковани читал «Под дождем», а Маяковский — «Домой!»:

Стихи Маяковского дружно хвалили.

Тициан, волнуясь, восхищался стихотворением «Домой!» — он говорил, что это даже лучше американских шедевров: стихи несравненны! В этих стихах Маяковский тогда еще не вычеркнул строчки:

Тициану тогда эти строчки, по ряду причин, должны были казаться особенно значимыми. Потом Маяковский вырвал из стихотворения эти «подмоченные перышки».