Читать онлайн «Собрание сочинений: В 2 т. Т.1: Стихотворения». Страница 25

Ветер воспоминаний тревожит увядшие письма,
на острове воспоминаний шумят сухие деревья.
Призракам, старым, не спится в небесной гостинице ночи.

Там забытое имя ложится на снег синеватою тенью,
и тени веток сложились в неясную надпись. Я не знаю
языка загробного мира. Я видел в Британском Музее
черную египетскую птицу. Вот она – сидит неподвижно.
Желтый глаз, как маленькая луна. Она более птица,
чем все птицы на свете.

Вечером на Гаваях я проходил между сучьев
окаменелого леса. Было безлюдно, мне захотелось
услышать хотя бы тик-тик моих часов. Но они
остановились из уважения к вечности. Нет,
я не намекаю на сердце, я говорю
о тишине бессонницы, увядших письмах.
Если зажечь их, в камине будут оранжевые бабочки,
лазоревые бабочки, синие бабочки, черные бабочки,
тени забытого имени, маленькие саламандры.

Не кажется ли тебе,
что после смерти
мы будем жить
где-то на окраине Альдебарана
или в столице
Страны Семи Измерений?

Истлеет Вселенная,
а мы будем жить
где-то недалеко от Вселенной,
гуляя, как ни в чем не бывало,
по светлому берегу Вечности.

И когда Смерть
в платье из розовой антиматерии,
скучая от безделья,
подойдет к нам опять,
мы скажем: — Прелестное платье!
Где вы купили его?

Черная птица на черном и снежном суку —
иероглиф печали.
Черный репейник в снегу —
идиограмма зимы.

Тени, твоя и моя, на белом сугробе —
граффити молчанья.

Треплются черные ветки кустов и деревьев.
Как беспокойна
китайская каллиграфия зимнего сада
и как беспредметна —
абстракция света и снега.

«Мимоза вянет от мороза».
Но нет мороза. Ледоход.
Ночь, водянистая медуза,
В дождливой мозглости плывет.

И, маленькая марсианка,
Душа в земное бытие
Глядит, и мокнет перепонка
На ручке бледненькой ее.

Не плачь, душа! Гляди сквозь пальцы
(Их целых семь, как лед они)
На смутно-сумрачные улицы,
На тускло-мутные огни.

Не лучшая метаморфоза?
А в прошлой жизни разве – рай?
О муза, не кончай рассказа!
Напомни мне! Не улетай!

Не выходи за марсианина!
С ним не дели любовь и — кров.
Звучи, мимоза, Мнемозина,
Как музыка других миров.

Душехранилище хоронят.
Из трупных аминокислот
Тюльпан с огнем росы в короне
Над гробом душным прорастет.

Не хромосомы — хризантемы.
А в небе горы, тень вершин.
И в том краю, где будем все мы,
Ты медленно идешь один.

Преображен, неузнаваем,
Не помня боли и тревог,
Ночным или вечерним раем
Проходишь молча, новичок.

Ты слышишь ангельские песни,
А мы — лишь шум недолгих дней.
Небесное тебе — небесней.
Земное нам — еще земней,

Еще больней — или милее?
Еще дороже каждый час?
Не суета, а суть… Аллея,
Могила. День почти погас.

В ожидании окончания,
Окончания «представления»,
Ты смотрел на море вечернее,
В полутень молчанья печального?

Золотистое, серебристое
Опускается в море мглистое.
Вот была Атлантида, кажется.
Под водой она, не покажется.

Ты глядел на вазы этрусские?
Где этруски? Лишь вазы узкие.
Как, любезный друг, самочувствие?
Все умрем – этруски и русские.

Всё на свете только предвестие,
Всё на свете только предчувствие,
Что в холодный пласт, в струи тусклые…
Ну а вазам — вроде бессмертия.
Но бессмертие это – грустное.

Лилась виолончель, как милость или чудо,
Но отравили звук усталость и простуда.

Я Пушкина читал, но голова болела,
И сладость нежная не победила тела.

Был океан, закат, но… ныла поясница,
И не могла душа сияньем насладиться.

О, тело смертное. Но больше не прикажет
Мне ничего оно в наджизненном пейзаже,

Где слухом неземным и зрением нездешним
Я буду жизнь ловить… в молчании кромешном.

А может быть — глухой — слепой — без чувств,
без боли,
Как мертвый эмбрион в холодном алкоголе?

Ни в коем случае, ни в коем случае,
Хотя случалось и случается,
Что сероватое, певучее
На ветке тонкой покачается –

И почему-то получается,
Что не выветривается из памяти
Тот ветер у церковной паперти.

И тополя переливаются,
Струится ива там, у Припяти,
И горе преодолевается.

Душа легко переселяется
В далекое, былое (лучшее?),
В тот полдень, выбранный из прихоти,
В лучи и тучи, в то, летучее…

Но всё случайно, в лучшем случае.

«Документально и фактически
»Доказано фотографически,
»Детально, дактилоскопически:
»Мы жили в Ейске, после — Витебске,
»Сидели в Полоцке и Липецке.

»Не знают в уголовном розыске,
»Что жили мы с тобою — в Божеске,
»В Богочертовске, в Новодьявольске
»(Кормились песенкой — о яблочке),

»Что распевали «Вдоль по Питерской»,
»Гуляя у снесенной Иверской,

»Что жили в Райске, Адске, Ангельске
»(Там снег белее, чем в Архангельске),
»Что спали на снегу — на Витебской —
»В Верхнеблаженске и Мучительске…»

Зачем, скажи, ты терпишь холод грубый,
Не рвешь серебряную нить,
Скрипач усталый, друг печальногубый,
Кого надеешься пленить?

Кто слушает? Кто вслушается в пенье
Поймет мелодию твою?
Один смычок целует в восхищенье
Струну, певучую струю.

Ну что ж, мечтай, что там, у страшной двери,
Где вьются тени средь теней,
Увидишь ты, как тихо внемлют звери
Жемчужной музыке твоей.

Орфея-то, признаться, растерзали…
Забудь — легенда, не беда.
А нас, напротив, — по плечу трепали!
(И жизнь нас — потрепала, да).

«Поэты – бессмертны…» Светлело, неярко,
Над лондонской маленькой Мраморной Аркой.

Ты спорил о славе у края Гайд-парка,
Где Байрон — а может быть, это Петрарка?

Бессмертье поэтам? А если ни жарко,
Ни холодно им от такого подарка?

…Там дальше Вестминстер, аббатство, где лица
«Бессмертных» поэтов… Но мрамор пылится,

И Шелли не видит, что — солнце, что птица
Летит над аббатством и воздух струится.

…А в греческой урне, любимице Китса,
Не сердце, а мертвое сердце хранится.

Мы говорили о свободе воли,
О Зле и о Добре мы говорили,
О Боге, и о смерти, и о счастье
(И снежное повечерело поле).
Мы говорили об Экклезиасте,
О карме, Достоевском и Эсхиле.

Мы принимали белые пилюли,
Усталые лежали на постели.

Мы думали о том, что постарели,
Что было в жизни очень много боли.
Мы говорили… о свободе воли.

И доброго мы ожидали знака
От зимних звезд, от знаков Зодиака.

Только ветер пролетит, пойдет широко,
Над Онегой, а потом — над Окой.

Только свет на непрозрачной тугой волне
Покачнется над ершом в глубине.

Только золотом пальнет отряд пескарей,
Только облако пойдет поскорей,

Или утки к селезню подплывут,
Он блестит, зеленый — ну изумруд!

(Сочетание в реке утиных теней
С отражениями русских церквей.)

Надо бы хоть уткой туда доплыть.
Ну да что говорить, о чем говорить!

Сказано — нет, и — сколько лет, сколько лет!
Нет и нет, а на нет — и суда нет.