Читать онлайн «Божественная комедия». Страница 22

«Вот острохвостый зверь, сверлящий горы,
Пред кем ничтожны и стена, и меч;
Вот, кто земные отравил просторы».

Такую мой вожатый начал речь,
Рукою подзывая великана
Близ пройденного мрамора[218] возлечь.

И образ омерзительный обмана,
Подплыв, но хвост к себе не подобрав,
Припал на берег всей громадой стана.

Он ясен был лицом и величав
Спокойством черт приветливых и чистых,
Но остальной змеиным был состав.

Две лапы, волосатых и когтистых;
Спина его, и брюхо, и бока —
В узоре пятен и узлов цветистых.

Пестрей основы и пестрей утка
Ни турок, ни татарин не сплетает;
Хитрей Арахна[219] не ткала платка.

Как лодка на причале отдыхает,
Наполовину погрузясь в волну;
Как там, где алчный немец обитает,

Садится бобр вести свою войну,[220] —
Так лег и гад на камень оголенный,
Сжимающий песчаную страну.

Хвост шевелился в пустоте бездонной,
Крутя торчком отравленный развил,
Как жало скорпиона заостренный.[221]

«Теперь нам нужно, — вождь проговорил, —
Свернуть с дороги, поступь отклоняя
Туда, где гнусный зверь на камни всплыл».

Так мы спустились вправо[222] и, вдоль края,
Пространство десяти шагов прошли,
Песка и жгучих хлопьев избегая.

Приблизясь, я увидел невдали
Толпу людей,[223] которая сидела
Близ пропасти в сжигающей пыли.

И мне мой вождь: «Чтоб этот круг всецело
Исследовать во всех его частях,
Ступай, взгляни, в чем разность их удела.

Но будь короче там в твоих речах;
А я поговорю с поганым дивом,
Чтоб нам спуститься на его плечах».

И я пошел еще раз над обрывом,
Каймой седьмого круга, одинок,
К толпе, сидевшей в горе молчаливом.

Из глаз у них стремился скорбный ток;
Они все время то огонь летучий
Руками отстраняли, то песок.

Так чешутся собаки в полдень жгучий,
Обороняясь лапой или ртом
От блох, слепней и мух, насевших кучей.

Я всматривался в лица их кругом,
В которые огонь вонзает жала;
Но вид их мне казался незнаком.

У каждого на грудь мошна свисала,
Имевшая особый знак и цвет,[224]
И очи им как будто услаждала.

Так, на одном я увидал кисет,
Где в желтом поле был рисунок синий,
Подобный льву, вздыбившему хребет.

А на другом из мучимых пустыней
Мешочек был, подобно крови, ал
И с белою, как молоко, гусыней.

Один, чей белый кошелек являл
Свинью, чреватую и голубую,
Сказал мне: «Ты зачем сюда попал?

Ступай себе, раз носишь плоть живую,
И знай, что Витальяно[225], мой земляк,
Придет и сядет от меня ошую.

Меж этих флорентийцев я чужак,
Я падуанец; мне их голос грубый
Все уши протрубил: «Где наш вожак,

С тремя козлами, наш герой сугубый?»[226]
Он высунул язык и скорчил рот,
Как бык, когда облизывает губы.

И я, боясь, не сердится ли тот,
Кто мне велел недолго оставаться,
Покинул истомившийся народ.

Тем временем мой вождь успел взобраться
Дурному зверю на спину — и мне
Промолвил так: «Теперь пора мужаться!

Вот, как отсюда сходят к глубине.
Сядь спереди, я буду сзади, рядом,
Чтоб хвост его безвреден был вполне».

Как человек, уже объятый хладом
Пред лихорадкой, с синевой в ногтях,
Дрожит, чуть только тень завидит взглядом, —

Так я смутился при его словах;
Но как слуга пред смелым господином,
Стыдом язвимый, я откинул страх.

Я поместился на хребте зверином;
Хотел промолвить: «Обними меня», —
Но голоса я не был властелином.

Тот, кто и прежде был моя броня,
И без того поняв мою тревогу,
Меня руками обхватил, храня,

И молвил: «Герион, теперь в дорогу!
Смотри, о новой ноше не забудь:
Ровней кружи и падай понемногу».

Как лодка с места трогается в путь
Вперед кормой, так он оттуда снялся
И, ощутив простор, направил грудь

Туда, где хвост дотоле извивался;
Потом как угорь выпрямился он
И, загребая лапами, помчался.

Не больше был испуган Фаэтон,
Бросая вожжи, коими задетый
Небесный свод доныне опален,[227]

Или Икар, почуя воск согретый,
От перьев обнажавший рамена,
И слыша зов отца: «О сын мой, где ты?»[228] —

Чем я, увидев, что кругом одна
Пустая бездна воздуха чернеет
И только зверя высится спина.

А он все вглубь и вглубь неспешно реет,
Но это мне лишь потому вдогад,
Что ветер мне в лицо и снизу веет.

Уже я справа слышал водопад,
Грохочущий под нами, и пугливо
Склонил над бездной голову и взгляд;

Но пуще оробел, внизу обрыва
Увидев свет огней и слыша крик,
И отшатнулся, ежась боязливо.

И только тут я в первый раз постиг
Спуск и круженье, видя муку злую
Со всех сторон все ближе каждый миг.

Как сокол, мощь утратив боевую,
И птицу и вабило[229] тщетно ждав, —
Так что сокольник скажет: «Эх, впустую!»

На место взлета клонится, устав,
И, опоясав сто кругов сначала,
Вдали от всех садится, осерчав, —

Так Герион осел на дно провала,
Там, где крутая кверху шла скала,
И, чуть с него обуза наша спала,

Взмыл и исчез, как с тетивы стрела.

Есть место в преисподней. Злые Щели,
Сплошь каменное, цвета чугуна,
Как кручи, что вокруг отяготели.

Посереди зияет глубина
Широкого и темного колодца,
О коем дальше расскажу сполна.

А тот уступ, который остается,
Кольцом меж бездной и скалой лежит,
И десять впадин в нем распознается.

Каков у местности бывает вид,
Где замок, для осады укрепленный,
Снаружи стен рядами рвов обвит,

Таков и здесь был дол изборожденный;
И как от самых крепостных ворот
Ведут мосты на берег отдаленный,

Так от подножья каменных высот
Шли гребни скал чрез рвы и перекаты,
Чтоб у колодца оборвать свой ход.

Здесь опустился Герион хвостатый
И сбросил нас обоих со спины;[230]
И влево путь направил мой вожатый

Я шел, и справа были мне видны
Уже другая скорбь и казнь другая,
Какие в первом рву заключены.

Там в два ряда текла толпа нагая;
Ближайший ряд к нам направлял стопы,
А дальний — с нами, но крупней шагая.[231]

Так римляне, чтобы наплыв толпы,
В год юбилея, не привел к затору,
Разгородили мост на две тропы,

И по одной народ идет к собору,
Взгляд обращая к замковой стене,
А по другой идут навстречу, в гору.[232]

То здесь, то там в кремнистой глубине
Виднелся бес рогатый, взмахом плети
Жестоко бивший грешных по спине.

О, как проворно им удары эти
Вздымали пятки! Ни один не ждал,
Пока второй обрушится иль третий.

Пока я шел вперед, мой взор упал
На одного; и я воскликнул: «Где-то
Его лицом я взгляд уже питал».

Я стал, стараясь распознать, кто это,
И добрый вождь, остановясь со мной,
Нагнать его мне не чинил запрета.

Бичуемый, скрывая облик свой,
Склонил чело; но труд пропал впустую;
Я молвил: «Ты, с поникшей головой,

Когда наружность носишь не чужую, —
Венедико Каччанемико[233]. Чем
Ты заслужил приправу столь крутую?»

И он: «Я не ответил бы совсем,
Но мне твоя прямая речь велела
Припомнить мир старинный. Я был тем,

Кто постарался, чтоб Гизолабелла
Послушалась маркиза,[234] хоть и врут
Различное насчет срамного дела.

Не первый я болонец плачу тут;
Их понабилась здесь такая кипа,
Что столько языков не наберут

Меж Савеной и Рено молвить sipa;[235]
Немудрено: мы с алчностью своей
До смертного не расстаемся хрипа».

Тут некий бес, среди его речей,
Стегнул его хлыстом и огрызнулся:
«Ну, сводник! Здесь не бабы, поживей!»

Я к моему вожатому вернулся;
Пройдя немного, мы пришли туда,
Где длинный гребень от скалы тянулся.

Мы на него взобрались без труда
И с этим истязуемым народом,
Направо взяв, расстались навсегда.

И там, где гребень нависает сводом,
Чтоб дать толпе бичуемой пройти, —
Мой вождь сказал: «Постой — и мимоходом

Свои глаза на этих обрати,
Которых ты еще не видел лица,
Пока им было с нами по пути».

Под древний мост спешила вереница
Второго ряда, двигаясь на нас,
Стегаемая, как и та станица.

И вождь, не ждав вопроса этот раз,
Сказал: «Взгляни вот на того, большого:
Ему и боль не увлажняет глаз.

Как полон он величества былого!
То мудрый и отважный властелин,
Ясон, руна стяжатель золотого.

Приплыв на Лемнос средь морских пучин,
Где женщины, отринув все, что свято,
Предали смерти всех своих мужчин,

Он обманул, украсив речь богато,
Младую Гипсипилу, в свой черед
Товарок обманувшую когда-то.

Ее он бросил там понесшей плод;
За это он так и бичуем злобно,
И также за Медею казнь несет.[236]

С ним те, кто обманул ему подобно;
Про первый ров и тех, кто стиснут в нем,
Нет нужды ведать более подробно».

Достигнув места, где тропа крестом
Пересекает грань второго вала,
Чтоб дальше снова выгнуться мостом,

Мы слышали, как в ближнем рву визжала
И рылом хрюкала толпа людей
И там себя ладонями хлестала.

Откосы покрывал тягучий клей
От снизу подымавшегося чада,
Несносного для глаз и для ноздрей.

Дно скрыто глубоко внизу, и надо,
Дабы увидеть, что такое там,
Взойти на мост, где есть простор для взгляда.

Туда взошли мы, и моим глазам
Предстали толпы влипших в кал зловонный,[237]
Как будто взятый из отхожих ям.

Там был один, так густо отягченный
Дерьмом, что вряд ли кто бы отгадал,
Мирянин это или постриженный.

Он крикнул мне: «Ты что облюбовал
Меня из всех, кто вязнет в этой прели?»
И я в ответ: «Ведь я тебя встречал,

И кудри у тебя тогда блестели;
Я и смотрю, что тут невдалеке
Погряз Алессио Интерминелли[238]».

И он, себя темяша по башке:
«Сюда попал я из-за льстивой речи,
Которую носил на языке».

Потом мой вождь: «Нагни немного плечи, —
Промолвил мне, — и наклонись вперед,
И ты увидишь: тут вот, недалече

Себя ногтями грязными скребет
Косматая и гнусная паскуда
И то присядет, то опять вскокнет.

Фаида[239] эта, жившая средь блуда,
Сказала как-то на вопрос дружка:
«Ты мной довольна?» — «Нет, ты просто чудо!»

Но мы наш взгляд насытили пока».