Читать онлайн «Адамантовый Ирмос, или Хроники онгона». Страница 53

И посреди этого тягуче-печального куска географии Никита заметил вдруг пятно животворного огня, отбрасывающего блики по всей, ещё не успевшей окончательно осумериться, степи, по разнослойному разноцветному небу с уже проглядывающими кое-где звёздами. Но живой, разгоняющий мрак, огонь казался в этом, уже сотворённом, но ещё не пробудившемся пространстве частицей будущей жизни, способной дарить человеку настоящую радость существования. И, вместе с познанием огня, каждый насельник этого мира должен прийти к пониманию горечи утрат и надежды обретения.

Начинающаяся ночь разбудила воображение. Но, самое главное, не казалась больше горько-солёной в печальном подвывании незасыпающего ветра. Всё вместе напомнило ожившую графику Дюрера. Даже нет. Скорее, Обри Бердслея или же русского Александра Лаврухина: привкус тления, порочной чувственности, страстного исступления висел в воздухе, пробегал по коже чёрными алмазными мурашками.

Верно, сам художник высмотрел в этом мире вспышки распускающихся чёрно-белых цветов, играющих темнотой бриллиантовых граней, и переносил их на бумагу. Грех и благочестие, альтруизм и стяжательство, соблазн и раскаянье – всё здесь сосуществовало, соприкасалось, возжигая волшебный фиолетовый пламень, взаимопроникало и затягивало, предлагая присоединиться, поднять кисейную завесу, отделяющую сон от реальности.

Blanc et noir – классический фундамент, на котором возгорание рыжего, малинового, голубого огня происходит уже произвольно и с той силой, какую способна принять душа созерцателя.

Лёгкость Габриеля Россетти, красота Пушкина, магнетизм Лермонтова, мистика Данте, чутьё Булгакова, даже закованный в броню Бальзак увидели в этом пространстве своё отражение. Все талантливые, кто получал короткую связь с Зазеркальем, могли видеть создание времён со стороны, тут же сами создавая картины, романы, поэмы и даже простые песни.

Суть творчества приходит незаметно, когда человек находит в себе силы и желание заглянуть за грань видимого отражения в зеркале. Именно тогда восстанавливается и воскресает утраченная связь с Зазеркальем или Потерянным Раем.

Возникающие и рассыпающиеся то тут, то там графические арабески, окроплённые звездами туманности, и прочерченный в небе лёгким пунктиром посвист ветра напоминали рисунки на удивительных греческих вазах, или обворожительную красоту китайского фарфора, или японские нецхе, или помпейские фрески.

Чем дольше смотришь на это богатство красок в blanc et noir, тем яснее понимаешь вульгарную грацию бакстовских танцовщиц или вожделенную капризную истому великосветских дам Константина Сомова.

Разглядывая и окунаясь в утончённый хоровод разноцветных миниатюр, являющихся, словно вспышки зарниц, Никита впервые пожалел о невыпитом кубке. Только сейчас он понял, что Ангел и Тувалкаин предлагали испить ему жидкий пламень онгона не для уничтожения личности. Да и что стоит смерть в этом просыпающемся настоящем? Право слово, Повелитель огня недаром обиделся. Никита тогда совсем забыл, что такое тактичность. Но, что сделано, то сделано. Надо было приспосабливаться к нынешней ситуации.

Фигуры, состоящие из воздуха и огня, возникали, испарялись, возникали снова, кружась, будто образы из известного «Молота ведьм». Ещё эти призрачные, но уже живые существа напоминали гостей, танцевавших на Лысой горе в момент крещения Маргариты. Созданная когда-то Михаилом Булгаковым, эта красивая москвичка уже отвоевала принадлежащее ей пространство. Никите казалось, что она тоже принимает участие в празднике оживания России, оживания всего мира.

Вольно или невольно, но человек каждодневно думает о всевозможных «случайностях», инфернальных видениях, снах, и существует, и вращается среди видимого им, но созданного мыслью. Никита же был уверен, что воспринимаемые его сознанием картины – не выдумка сознания, не оживление мечты, а всё то, что он сейчас видит, происходит в действительности. Просто Ангел в очередной раз предлагает подняться над собой, взглянуть со стороны не только на себя, но на созданный Богом мир. Он возникал, конечно, не сразу. Возможно, даже засыпал несколько раз. И всё же восстал, воскрес и утвердился в рамках Вселенной!

Картины, возникающие в пространстве, не хранили в себе никакой социальной реальности. Но все вместе и каждая из них до самого мелкого мазка содержала такой сгусток окрыляющей радостной энергии, что хотелось изобразить их краской на холсте или же буквами на бумаге не в страшных и отвратительных образах, а светлыми ласковыми ангелами, дарящими человеку радость существования.

Кто же подсказывает эти мысли-образы: демоны Врубеля? злобные духи Босха? – все те, кому на самом деле хотелось бы выглядеть красивыми, добрыми и пушистыми? А, может быть, сам Ангел старается и не оставляет вниманием сеятелей культуры: писателей, музыкантов, художников, артистов? Так принято думать. Так принято, но так ли это? Ведь силу Творчества человек получает только от Бога. И Ангел, что ни говори о нём плохого, просто не в силах напакостить человеку, сыну Божьему, если, конечно, тот сам не согласится на что-нибудь не слишком приличное.

Вполне возможно, всё до абсурдности наоборот: падшие ангелы, владеющие земными соблазнами, искусами, обольщениями, настолько тяготятся одиночеством, изгнанием своим, что змеиной мудростью и хитростью хотят удержать человека от искушения, искушая его. Сказано: не искушай Господа Бога своего, ни брата своего, но ведь они нам не братья. Они могут предостеречь, могут заставить думать о падении, об искуплении греха, о душе и одиночестве человека в их мире.

Ведь этот видимый мир с момента Низвержения вовсе не человеческий, хотя сам человек повсеместно пытается присвоить и обустроить его. С давних времён известно также, что человек сам делает выбор. Сам. Но не тот достоин внимания, кто поддался искушению, а тот, кто смог переступить через него. Искушающий вовсе не обязан вдалбливать в голову безголовому суть существования, как, скажем, писарь или печатник никогда не объяснял на полях Часослова смысла и тайны христианской религии.

Но все изыскано-утончённые, графические, полноцветные видения являлись глазам Никиты только как великолепная театральная декорация. Это ещё больше подчёркивало схожесть видений с графикой Бердслея. «Он был совершенно равнодушен к живописным крестьянам, к красотам „прелестных уголков“, будь то в Англии или во Франции. Хотя сам он был набожным католиком, но звон колоколов не вдохновлял его на изображение полей свеклы в вечерней дымке».[35] Театр и только театр. Во всём, даже в переплетении ветвей деревьев и кустарников, в касаниях рук, в скрещении взглядов.