Читать онлайн «Остроумие мира». Страница 43

Когда известному геологу Леониду Ивановичу Лутугину предлагали стать директором или членом правления того или иного акционерного общества, он, будучи человеком бескорыстным и честным, всякий раз отшучивался:

– Куда уж мне теперь, господа! Жить осталось мне, знаете, мало! Нахапать много, пожалуй, за оставшиеся годы не успею, а свой некролог непременно испорчу!

Как-то раз к Ивану Петровичу Павлову зашел в лабораторию принц Ольденбургский и стал уговаривать его отправиться к нему во дворец, где должен был быть необыкновенный спирит, который-де заставит Павлова изменить свое отрицательное отношение к подобного рода «чудесам». Павлов отнекивался, говорил принцу, что спиритизм – это шарлатанство, но потом согласился.

Когда его представили спириту, тот сразу же стал величать Ивана Петровича гением.

– Вот видите, – шепнул Павлову принц, – он сразу понял, кто вы.

– Что ж тут удивительного, – ответил Иван Петрович. – Кругом все в мундирах, в орденах, в лентах, а я в простом пиджаке, но мне все оказывают внимание.

В 1917 году, когда шла Первая мировая война, русский композитор Игорь Федорович Стравинский посетил Рим и Неаполь. Эта поездка была отмечена знакомством с Пабло Пикассо, с которым у него установилась тесная дружба. При возвращении композитора в Швейцарию таможенники, проверяя багаж, обнаружили странный на их взгляд документ.

– Что это за рисунок? – спросил таможенник у Стравинского, рассматривая циркульные линии, углы и квадраты.

– Мой портрет работы Пикассо.

– Не может быть. Это план!

– Да, план моего лица и ничего более.

Тем не менее ретивые таможенники конфисковали рисунок, решив, что это замаскированный план какого-то стратегически важного сооружения.

Будучи проездом в Нью-Йорке, Стравинский взял такси и с удивлением прочитал на табличке свою фамилию.

– Вы не родственник композитора? – спросил он у шофера.

– Разве есть композитор с такой фамилией? – удивился шофер. – Впервые слышу. Стравинский – фамилия владельца такси. Я же не имею ничего общего с музыкой. Моя фамилия – Пуччини.

Хорошо знавшая в годы эмиграции писательницу Тэффи – красивую и остроумнейшую женщину – поэтесса Ирина Одоевцева вспоминала:

– Женские успехи доставляли Тэффи не меньше, а возможно, и больше удовольствия, чем литературные. Она была чрезвычайно внимательна и снисходительна к своим поклонникам.

– Надежда Александровна, ну как вы можете часами выслушивать глупые комплименты Н. Н.? Ведь он идиот! – возмущались ее друзья.

– Во-первых, он не идиот, раз влюблен в меня, – резонно объясняла она. – А во-вторых, мне гораздо приятнее влюбленный в меня идиот, чем самый разумный умник, безразличный ко мне или влюбленный в другую дуру.

Какая-то пациентка спросила С. П. Боткина:

– Скажите, доктор, какие упражнения самые полезные, чтобы похудеть?

– Поворачивайте голову справа налево и слева направо, – ответил Боткин.

– Когда?

– Когда вас угощают.

Однажды мать будущего знаменитого физика Петра Николаевича Лебедева, в ту пору еще студента, получила от сына странное письмо, сильно ее взволновавшее.

«А у меня новорожденная: кричит, бунтует, ничьего авторитета не признает, – писал ей холостой сын. – Я, слава богу, уже оправился, совершенно здоров и хожу в институт. Крестным был профессор Кундт, он пришел в некоторое взвинченное настроение, когда я преподнес ему новорожденную…»

Только в конце письма выяснилось, что новорожденной была… некоторая «идея относительно электричества». Госпожа Лебедева спокойно вздохнула.

Лебедев был врагом бесплодной эрудиции.

– Мой книжный шкаф, – говорил он, – набит знаниями гораздо больше меня, однако не он физик, а я.

Во МХАТе шел «Юлий Цезарь» Шекспира. По ходу спектакля статист должен был вынести свиток и отдать его К. С. Станиславскому, игравшему роль Брута. Статист куда-то исчез. Тогда В. И. Немирович-Данченко велел срочно переодеть рабочего сцены и заменить им статиста.

Рабочий вышел на сцену со свитком и громким голосом сказал, обращаясь к Станиславскому:

– Вам, Константин Сергеевич, вот тут Владимир Иванович передать чегой-то велели…

М. Кэссат. В Опере

Немирович-Данченко был в Большом театре на балете Асафьева «Пламя Парижа». Рядом с ним сидел пожилой и, видно, впервые попавший на балетное представление человек. Он восторженно воспринимал все, что происходило на сцене, и удивлялся только: оперный театр, а совсем не поют.

– Почему же это? – обратился он к сидящему рядом Немировичу-Данченко.

Владимир Иванович терпеливо объяснил ему, что балет – особый жанр, в котором только танцуют. Но в это время хор запел «Марсельезу»! Человек взглянул в лицо Немировичу-Данченко, укоризненно покачал головой и произнес:

– А ты, видать, вроде меня – первый раз в театре-то!

Рассказывают, что Немирович-Данченко молодому драматургу, жаловавшемуся на отсутствие хороших тем, предложил такую: молодой человек, влюбленный в девушку, после отлучки возобновляет свои ухаживания, но она предпочитает ему другого, куда менее достойного.

– Что это за сюжет? – покривился драматург. – Пошлость и шаблон.

– Вы находите? – сказал Немирович-Данченко. – А Грибоедов сделал из этого недурную пьесу. Она называется «Горе от ума».

Находясь в обществе молодых поэтов, Михаил Светлов никогда не подчеркивал своего превосходства. Однажды один молодой человек, неправильно понявший светловскую простоту, стал называть его «Миша».

– Что вы со мной церемонитесь, – сказал ему Светлов, – называйте меня просто – Михаил Аркадьевич.

Литфонд долго не переводил Светлову денег. Заждавшись, после многих напоминаний из Ялты он послал директору такую телеграмму: «Вашу мать беспокоит отсутствие денег».

На писательском собрании прорабатывали пьесу, перед этим обруганную в одной центральной газете. Доклад делал критик, известный своим разгромным стилем. Светлов печально заметил:

– Вы знаете, кого напоминает мне наш докладчик? Это тот сосед, которого зовут, когда надо зарезать курицу.

Об одном поэте Светлов сказал:

– Он как кружка пива – прежде чем выпить, надо сдуть пену.

По поводу своей сутулости Светлов часто шутил:

– Что такое знак вопроса? Это состарившийся восклицательный.

На светловском юбилее было оглашено письмо отсутствовавшего по причине болезни Вениамина Каверина, в котором он писал: «Я завидую не только таланту Светлова, но и его удивительной скромности. Он, как никто, умеет довольствоваться необходимым».

– Мне не надо ничего необходимого, – возразил Светлов, – но я не могу без лишнего.

Светлов стойко и мужественно умел переносить невзгоды и почти никогда не жаловался. Он всегда отшучивался и говорил:

– Счастье поэта должно быть всеобщим, а несчастье – обязательно конспиративным.

О двух маститых литературоведах Светлов как-то сказал в кругу писателей:

– Когда я их читаю, никак не могу понять, стоит ли мне читать книги. Все равно что по котлете представить, как выглядела живая корова, из которой эта котлета сделана.

Прогуливаясь по морскому пляжу и обозревая распростертые на песке фигуры загорающих, Светлов сказал:

– Тела давно минувших дней…

В 1956 году Светлова вызвали в МГБ в связи с посмертным пересмотром дела одного из поэтов. Следователь спросил:

– Знали ли вы этого поэта? Что вы можете о нем сказать?

– Знал. Он был хорошим поэтом и настоящим коммунистом.

– Как? Ведь он был троцкистом и за это посажен.

– Нет, это я был троцкистом, – сказал Светлов. – А он был настоящим коммунистом.

Следователь растерялся, попросил у Светлова пропуск, подписал его и сказал:

– Идите, идите…

На литературном вечере после чтения стихов Светлов отвечал на многие записки. Несколько записок он оставил без ответа.

– Почему вы отвечаете не на все записки? – раздался голос из зала.

– Если бы я мог ответить на все вопросы, – сказал Светлов, – мне бы стало неинтересно жить.

Светлов, написав стихи, тут же читал их кому-нибудь. Если поблизости никого не было, звонил по телефону. Звонил иногда среди ночи.

Друг Светлова, разбуженный однажды ночным звонком, спросил его:

– А ты знаешь, который час?

– Дружба – понятие круглосуточное, – ответил Светлов.

Утверждая простоту как высшую форму искусства, Светлов сказал:

– В каждом изысканном блюде есть привкус. А у ржаного хлеба есть вкус, но привкуса нет.

Студент Литературного института защищал дипломную работу – читал морские стихи из своей книги. Выступая с критикой этих стихов, Светлов сказал: