Читать онлайн «Литература Древней Руси». Страница 24

Какое значение для древнерусской литературы и культуры имело знакомство с произведениями о Троянской войне? Дело не только в том, что Русь приобщилась к этому мировому сюжету, стала читать то, чем зачитывались их современники в других европейских странах. Знакомство с троянским циклом расширило культурный и литературно-эстетический кругозор. Русские читатели познакомились с мифами о Язоне и Медее, Елене и Парисе, Ахилле и Гекторе, Одиссее и Агамемноне, Приаме и Гекубе. Через произведения Троянского цикла (в гораздо большей степени, чем через «Сербскую Александрию») в русскую книжность вошла тема земной, плотской любви, причем без того безоговорочного отрицания и осуждения, которые встречала эта тема или, точнее доказать, сама плотская любовь в таких традиционных жанрах древнерусской литературы, как жития или учительные слова отцов церкви и русских проповедников. Летописи и исторические повести говорили, да и то крайне редко, лишь о супружеской любви, причем в совершенно этикетных коллизиях: вдова оплакивала умершего или погибшего супруга, жена, рыдая, отдавала мужу, уходящему в поход на врага, «конечное целование». Самоубийство Евпраксии, не пожелавшей пережить любимого мужа (в «Повести о разорении Рязани Батыем»), в общем редкий для древнерусской литературы сюжетный мотив.

В произведениях Троянского цикла, напротив, немалое место занимает описание откровенно чувственной любви. Парис похищает Елену, жену царя Менелая, пленившись ее «лепотой», Медея не может сдержать своей страсти к Язону и сама назначает ему любовное свидание. Совершенно неожиданной для древнерусских литературных традиций была трактовка образа Ахиллеса. Могучий герой, которому пристали, казалось бы (по древнерусским литературным канонам), чисто мужские доблести, оказывается совершенно сраженным красотой Поликсены, юной дочери Приама. Он рыдает от переполнивших его чувств, сетует, что ему не могут помочь сил его «крепость» и его «благородная слава». Мало того, эта любовь оказывается для героя роковой: он убит в храме Аполлона, куда явился, чтобы просить согласия на брак с дочерью троянского царя.

Произведения Троянского цикла познакомили русских книжников не только с новыми героями, с дальними странами, с приключениями и чудесами, но и с коллизиями, которые не знала прежде древнерусская литература. Проявляется все больше внимания к человеку с его эмоциями (но именно эмоциями, а не характером!), страстями, страданиями и радостями, однако это все же «абстрактный психологизм», ибо разные герои одинаково радуются и страдают, выражают свои чувства одинаково: экспрессивно и неискренне.

Новшества захватывают даже такой строгий, традиционный жанр, как агиография. В начале XV в. под пером Пахомия Логофета, как мы помним, создавался новый житийный канон — велеречивые, «украшенные» жития, в которых живые «реалистические» черточки уступали место красивым, но сухим перифразам. Но наряду с этим проявляются жития совсем другого типа, смело ломающие традиции, трогающие своей искренностью и непринужденностью. Таково, например, «Житие Михаила Клопского».

«Житие Михаила Клопского». Необычно уже само начало этого жития. Вместо традиционного зачина, рассказа агиографа о рождении, детстве и пострижении будущего святого, это житие начинается как бы с середины, при этом со сцены неожиданной и загадочной. Монахи Троицкого на Клопе (под Новгородом) монастыря были в церкви на молитве. Поп Макарий, вернувшись в свою келью, обнаруживает, что келья отперта, а в ней сидит неведомый ему старец и переписывает книгу апостольских деяний. Поп, «уполошившись», вернулся в церковь, позвал игумена и братию и вместе с ними вернулся к келье. Но келья уже заперта изнутри, а незнакомый старец продолжает писать. Когда его начинают расспрашивать, тот отвечает очень странно: он слово в слово повторяет каждый заданный ему вопрос. Монахи так и не смогли узнать даже его имени. Старец посещает с остальными чернецами церковь, молится вместе с ними, и игумен решает: «Буди у нас старец, живи с нами». Все остальное житие — это описание чудес, творимых Михаилом (имя его сообщает посетивший монастырь князь). Даже рассказ о «преставлении» Михаила удивительно бесхитростен, с бытовыми деталями, традиционная похвала святому отсутствует.

Необычность «Жития Михаила Клопского», созданного в век творений Пахомия Логофета, не должна, впрочем, нас удивлять. Дело здесь не только в самобытном таланте его автора, но и в том, что автор жития — новгородец, он продолжает в своем произведении традиции новгородской агиографии, которая, как и вся литература Новгорода, отличалась большей непосредственностью, непритязательностью, простотой (в хорошем смысле этого слова), сравнительно, допустим, с литературой Москвы или Владимиро-Суздальской Руси.

Однако «реализм» жития, его сюжетная занимательность, живость сцен и диалогов — все это настолько противоречило агиографическому канону, что уже в следующем столетии житие пришлось перерабатывать. Сравним лишь один эпизод — описание смерти Михаила в первоначальной редакции XV в. и в переделке XVI в.

В первоначальной редакции читаем: «И разболеся Михаила месяца декабря в Савин день, ходя к церкве. А стоал на правой стороне у церкве, на дворе, против Феодосиева гроба. А почали говорить ему игумен и старцы: «Чему, Михаиле, не стоишь в церкве, а стоишь на дворе?» И он им рече: «Ту аз хочю полежати». ...Да взял с собою кадилницу да темьан (фимиам — благовоние), да шол в келью. И послал к нему игумен сети и нити от трапезы. И они отперли, ажио темьян ся курит (темьян еще курится), а его в животе нету (умер). И почали места искати, земля меръзла, где его положити. И помянуша черньци игумену — испытай того места, где стоял Михаила. Ино с того места досмотриша, аже земля тала. И они погребоша его честно».

Этот непринужденный, живой рассказ подвергся решительной переработке. Так, на вопрос игумена и братии, почему он молится на дворе, Михаил теперь ответствует так: «Се покой мой в век века, яко зде вселитися имам». Эпизод, когда он уходит в келью, также переработан: «И кадило въжьзизает, и на углие фимиам възложив, в свою келью отходит, братиям же дивящимься, видевше святаго толико изнемогъша, и паки толику крепость приемъша. Игумен же в трапезу отходит и к святому брашно посылает, вкусити тому повелевает. Пришедъшии же от игумена и внидоша в келию святаго, и видевше того к господу отшедша, и руце крестаобразно согбене имуща, и образом, яко спяща и благоухания многа испущающа. И шедше, възвестиша игумену святаго к господу отшедъша». Далее описывается плач при погребении Михаила; причем его оплакивают не только монахи и архиепископ «с всем священным собором», но и весь народ: люди спешат на похороны, «быстринам речным подобящася, слезы же непрестанно лиюще». Старейшины города оплакивают его как «наказателя» (советчика), юноши как «хранителя и буести воздержника», вдовы как заступника и т. д. Словом, житие приобретает под пером нового редактора Василия Тучкова именно тот вид, в каком бы создал его, например, Пахомий Логофет.

Эти попытки отойти от канонов, впустить в литературу дыхание жизни, решиться на литературный вымысел, отрешиться от прямолинейной дидактики проявились не только в житиях. В XV в. создаются и собственно повествовательные произведения, такие, как «Повесть о Дракуле» или «Повесть о купце Басарге и сыне его Добросмысле».

Если, создавая жития, подобные «Житию Михаила Клопского» (мы не касаемся здесь других подобных памятников), древнерусский писатель выступал против канонов жанра, то в повестях, к рассмотрению которых мы переходим, он выступал против канонов самой жанровой системы.

«Повесть о Дракуле». «Повесть о Дракуле» на первый взгляд типичная историческая повесть: ее герой — реальное лицо, валашский (румынский) господарь Влад (правил в 1456-1462 и 1477 гг.), прозванный за свою изощренную жестокость Цепеш, то есть «сажатель на кол», или Дракула, то есть «Дьявол». Но повесть о Дракуле — это отнюдь не история его правления и не история его деяний в той шкале иерархических ценностей, в которой и могли рассматриваться деяния правителя. Все эпизоды повести — это частные поступки Дракулы, и смысл их скорее можно было бы назвать историческими анекдотами, в них есть острое словцо или неожиданный, экстравагантный поступок, они были бы забавными рассказами о мудром, не терпящем лицемерия и обмана правителе и толпе его антагонистов — жадных, ленивых, глупых, заносчивых и т. д., если бы не одно обстоятельство: Дракула изощренно жесток. Излюбленный вид казни, к которой он приговаривает за малейшую оплошность, — сажать на кол.

Приведем лишь несколько примеров. Дракула призывает к себе со всей своей страны нищих и спрашивает их: «Хощете ли, да сотворю вас беспечалны на сем свете, и ничим же нужни будете (и ни в чем не будете нуждаться)?» Получив утвердительный ответ, он приказывает запереть их в сарае и сжечь и объясняет свой поступок тем, что освободил свою землю от нищих, а их избавил от нужды и недугов. В другой раз, увидев крестьянина в рваной и ветхой одежде, он велел привести к себе его жену. Та оказалась молодой и здоровой женщиной. Установив, что в доме есть из чего прясть и ткать и только из-за лени своей она не «чинит» мужу своему «одежю светлу и лепу», Дракула приказывает отрубить ей руки, а тело водрузить на кол.