Читать онлайн «Рыцари морских глубин». Страница 2

Поговорку «В тесноте, да не в обиде» явно сочинили те, кому не довелось ехать в скученном вагоне. Она, возможно, годится для жильцов барачной коммуналки или подозреваемых следственного изолятора. Но мы, вчерашние школьники, теснились с большой обидой на тех, кто натолкал нас как селёдок в бочку. Обижались мы, понятно, выразительными словцами. Слышали бы их наши обидчики — их сразу бы хватила кондрашка.

Счастливчики, занявшие верхние полки, скоро отлежали на них все бока, запросились вниз. А к ночи, когда мерное постукивание колёс морило в сон, они сожалели, что уступили спальные места и теперь вынуждены сидя коротать долгие ночи.

А днём скучать не приходилось. Мы до одури горланили песни, травили анекдоты, играли на щелбаны в подкидного дурака и находили другие развлечения. Самым распространённым и весёлым было бросание кашей–кирзой из окна вагона. И ещё грязновато–жёлтой, густой массой под названием «горошница». Похожие на тазики, дюралевые бачки с этими «деликатесами» исправно — утром, в обед и вечером выдавались нам из вагона–камбуза. Жуткому на вид и на вкус содержимому бачков мы нашли достойное применение. Многих призывников заботливые папы и мамы, бабушки и дедушки снабдили в дальнюю дорогу увесистыми сидорами с домашней снедью. Еды хватало. И потому все, кто был ближе к окнам, набирали полные пригоршни ячневой или гороховой размазни, выставив руки наготове, ожидали удачные мишени в виде прохожих. Со всех окон эшелона веером летела «горошница», залепляя случайным людям лица и одежду. Стрелочникам, путевым обходчикам тоже доставалось. В них швыряли твёрдыми, засохшими как кирпичи, буханками чёрного, кислого, непропечённого хлеба. Точно такого, какого в начале войны со слезами выпрашивали голодные дети у моего отца — начальника конвоя, из–за которого он потом почти всю войну отпахал в штрафбате. Далёк я был от этих праведных мыслей, как и мои новые товарищи по купе, со смехом пулявшие кусками ржаной кислятины из окна вагона. Особенно охотились на девиц, гуляющих у вокзалов. В них метились более тщательно, и каждое попадание сопровождалось дружным хохотом.

После броска руки быстро замывались из чайника. Начальник эшелона, капитан третьего ранга Лихой, и с ним несколько матросов бегали по вагонам, выискивали хулиганов, заставляли сидящих у окон показывать руки. Найдут следы каши — упекут в карцер. Был такой в хвостовом вагоне. Там уже сидело несколько выпивох, драчунов, непослушников и других нарушителей воинской дисциплины. Возможно, у начальника не было таких прав, чтобы за провинности сажать в карцер, потому как мы ещё не приняли воинскую присягу. Но милицию Лихой не вызывал. Заявлять о правонарушениях — самому себе навредить. Он справлялся сам.

Перед какой–то большой станцией Лихой провёл с нами беседу.

— Поезд «Москва — Пекин» стоит у вокзала. Покажите братьям–китаёзам воспитанность, рабоче–крестьянскую солидарность и дружественное отношение. За непочтительное поведение с иностранцами — строго накажу!

Лучше бы не предупреждал!

Не успел Лихой выйти из купе, как мы извлекли из–под нижней полки припрятанный там бачок с гороховой размазнёй. Зачерпнули полные пригоршни, приготовились к атаке желтолицых. Не знали мы тогда, что через каких–то семь лет эти «братья» многих наших парней на Даманском положат. Есть такой остров на реке Уссури. На него узкоплёночные братки валом пёрли, наши пограничники насмерть стояли, от злобных «братьев» оборонялись. Кабы знать об этом наперёд, мы бы их не только гороховой размазнёй встретили.

Колёса нашего эшелона уже на входных стрелках грохочут.

— Ну, ребята, приготовиться! — задорно кричит кто–то.

А вот и «Москва — Пекин». На перроне китайцы с китаянками. В белых брюках. Важные. Прогуливаются, не спеша. На окнах белоснежные занавесочки. Всё культурно. Всё чин–чинарём. И вдруг как шрапнелью, по китаёзам, по белым занавесочкам загранпоезда горошницей — огонь!

Свистит наш паровоз. С бешеной скоростью пролетаем станцию. Перед глазами мелькают вагоны китайского поезда. В его тамбурах хлопают двери. За ними прячутся перепуганные до смерти, забрызганные кашей пекинские пассажиры. И вот по проходу бежит запыхавшийся начальник эшелона. Хрипло, с надрывом ругается:

— Я же просил вас, уроды! Медь вашу! Крысы гальюнные! Тараканы камбузные! Вы советские люди или недоноски, позорящие честь страны?! В клюзы, в шпигаты мать вашу! У нас с Китаем и так напряжёнка, да ещё вы тут на дипломатический скандал нарываетесь! Найду, кто кидался — на канифас надену, балясы вантовые! В стройбат служить отправлю, а не на флот! А ну, выбленки, медь вашу, показать руки!

И канифас, и балясы, и выбленки нам показались оскорбительными словами. Хотя первое означает блок, второе — точёные из дуба перекладины на смоляных канатах парусного судна, по которым матросы, как по ступенькам, поднимаются на мачту, а третье — рукоятки шпиля для подъёма якоря.

Показываем руки. У всех чистые. Правда, у некоторых ладони мокрые. Тут же оправдание находится:

— Влажную уборку делали, товарищ капитан третьего ранга. Столик, полки протираем.

В соседних купе тоже любители чистоты: столики и полки протирали. Продолжая ругаться, Лихой уходит, вслед реплики насмешливые несутся:

— Перед кем честь держать? Перед узкоглазыми? Они у нас Порт — Артур забрали!

Хмельные морячки–срочники, старшины вагонов, вразвалочку толкаются в купе, пристают к призывникам.

— Гони рубашку, салага! Тебе она ни к чему, всё равно отберут в части… Подари клифт, браток… Скоро моё дэмэбэ — демобилизация. А до твоего как до Шанхая пешком. И вот тот плащец мне в аккурат будет. Корята тоже сгодятся, не стоптанные. Да не жмись, салабон, скоро тебе флотские, с крючками выдадут. Мне не отдадите — сами всё изорвёте. Жалко шмутьё. На гражданке такое сразу не купишь.

Морячки торопятся прибарахлиться дармовой одежонкой. До Владивостока ещё пилить да пилить, а уж у многих призывников рубахи, штаны, пиджаки, куртки в клочья изодраны. Просто так, куражимся для балдежу. Прощай, гражданка! Во Владивостоке в военно — морскую форму переоденут.

Мне совсем не хотелось портить свою одежду. С последней получки купил хорошие брюки, зауженные по моде, клетчатую рубаху и кепку. Не ехать же было в Боровлянку на свои проводы в чём попало! Приоделся. И зря, выходит, потратился. Проснулся утром: полштанины отхвачено, у рубахи рукава нет и ботинок всего один, как у инвалида, сиротливо валяется под столиком. Укоротил другую штанину, чтобы одинаково было. У рубахи рукав обрезал. Из брюк шорты вышли, из рубахи жилет. Хохоту на всё купе! А мне досадно. Уж лучше бы я эти вещички морячку отдал. Не так обидно было бы. Пусть бы походил в них на «гражданке». Меня бы добрым словом повспоминал. А так псу под хвост. Всего неделю и покрасовался в обновах.