Читать онлайн «Заметки о японской литературе и театре. (часть)». Страница 3

(XIII — 3332)

Любопытно привести еще одну песню, в которой меняется прежнее представление о нетленности гор и морей.

Море! Разве знает смерть оно? Уми я синуру Горы! Разве знают смерть они? яма я синуру Но придется умереть и им: синурэ косо У морей с отливом убежит вода, уми-ва сиохитэ На горах завянут листья и трава… яма-ва карэсурэ

(XVI — 3852)

Эти произведения позволяют судить, сколь неоднороден материал памятника. Они показывают также, как со временем под влиянием буддийских учений мотив бренности начинает звучать сильнее.

Однако философской лирики в полном смысле в "Манъёсю" нет. Обычно песни содержат лишь некоторые раздумья философского плана. Интересны две песни, записанные на кото (музыкальном инструменте типа цитры) в буддийском храме Кавара:

Жизнь и смерть — Ики сини-но Два моря на земле — Футацу-но уми-о Ненавистны были мне всегда. итавасими О горе, где схлынет их прилив, сиохи-но яма-о Я мечтаю, чтоб уйти от них. синобицуру камо

(XVI — 3849)

Ах, во временной сторожке дел мирских, Ёнонака-но В этом мире, бренном и пустом, сигэки карино-ни Все живу я и живу… суми сумитэ До страны грядущей как смогу дойти? итараму куни-но Неизвестны мне, увы, туда пути… тадзуки сирадзу мо

(XVI — 3850)

В первой песне образ моря комментаторы трактуют в буддийском понимании, как могучую разрушительную силу, внушающую страх. Здесь передано чисто буддийское стремление к состоянию отрешенности. Во второй "грядущая страна" толкуется как буддийский рай. Образ "временной сторожки" символизирует временность жизни на земле. В памятнике в данном значении он встречается в единственной песне, но впоследствии, в классической японской поэзии XIII в., широко используется в качестве символа буддийского восприятия жизни. Впрочем, автор этих песен неизвестен, и можно допустить, что записи были сделаны буддийским монахом и не обязательно японцем.

Такого же рода произведения, толкуемые комментариями в свете влияния буддизма, есть у Отомо Якамоти в кн. XX (песни 4468, 4469). В них говорится о духовном поиске, о желании найти "истинный путь":

Люди смертные земли Уцусэми-ва Ни в какой не входят счет… кадзунаки ми нари Как хотел бы я, яма кава-но Чистотой любуясь рек и гор, саякэки мицуцу Истинный найти для сердца путь! мити-о тадзунэ на

(XX — 4468)

С лучами солнца состязаясь, Ватару хи-но Которые обходят небеса, кагэ-ни киоитэ Хотел бы в поиски отправиться и я, тадзунэтэ на Чтоб вновь вступить на путь киёки соно мити Кристально чистый. мата мо аваму тамэ

(XX — 4469)

Путь интерпретируется здесь как путь Будды. Выражение "вновь вступить на путь кристально чистый" означает следование буддизму и в будущем рождении.

Однако песни подобного характера единичны, чаще в них просто выражены грустные раздумья по поводу бренности человеческой жизни.

В отдельных произведениях употребляются изречения буддийского толка: "живущим на земле суждено покинуть мир" ("икэру моно цуи ни синуру моно" — "живущие в конце концов умирают"). Это изречение можно встретить в песнях Отомо Табито и в песне поэтессы Отомо Саканоэ.

Некоторые произведения свидетельствуют о влиянии на их авторов буддийского учения о переселении душ. Намек на это можно усмотреть в песне Окура:

Как птицы, что летают в небе, Цубаса насу ари Быть может, он являлся здесь потом каёицуцу И видел все. мирамэдомо Не знают только люди, хито косо сиранэ А сосны, может, ведают про то. мацу-ва сирураму

(II — 145)

Речь идет о принце Оцу, который перед казнью в надежде на помилование завязал узлом ветви сосны, чтобы, согласно древнему представлению, испросить себе этим магическим актом долголетие. Однако его не помиловали, и он покончил жизнь самоубийством. Как полагается в таких случаях, Оцу должен был вернуться посмотреть на ветви. Увидев их, Окура сложил эту песню. Бесспорнее вера в будущие рождения отразилась в одном из любовных посланий:

В непрочном бренном этом мире Коно ё-ни ва Молва людская велика, хитогото сигэси Что ж, в будущих мирах кому ё-ни мо Мы встретимся, мой милый, аваму вага сэко Пусть нынче счастье нам не суждено! има нарадзу томо

(IV — 541)

Впрочем, мотив этот крайне редок; как уже говорилось, песни антологии, и авторские, и анонимные, содержат главным образом раздумья о бренности и краткости земной жизни. Трудно сказать, чем навеяны эти мысли — вызваны ли они причинами "местного характера" или влиянием буддийских учений. Историческая протяженность материала антологии позволяет предположить, что он создавался под воздействием различных факторов. Не исключено, что в какой-то период обращение к новому вероучению в поэзии было своего рода литературной модой, пришедшей из Китая. Такой вывод подсказывают сами песни, которые передают обычно только соответствующее настроение, порой даже в одинаковых выражениях и образах, и лишены подлинной философской глубины.

Уже отмечалось, что ощущение эфемерности человеческого существования, возникавшее как реакция на определенные местные условия, способствовало быстрому распространению в Японии, в частности в ее поэзии, буддийской идеи бренности всего земного. Но в то же время сходная духовная настроенность, по нашему мнению, упрощала само понимание этого учения: оно было воспринято как нечто знакомое, близкое и потому осваивалось только внешне, поверхностно. Надобность проникновения в суть его отпадала из-за кажущегося тождества восприятия человеческой жизни и окружающего мира.

Песни "Манъёсю" дают основание считать, что буддизм в VIII в. еще не затронул духовных глубин народа. Это подтверждается и оптимистическим звучанием произведений памятника, в том числе и песен авторов, отдавших дань увлечению буддизмом, но не сделавших его своим мировоззрением.

Перу того же Якамоти, например, в поздний период его творчества принадлежит следующая песня:

Хоть знаю я, Минава насу Что временное тело, карэру ми дзо то ва Подобно легкой пене на воде, сирэрэдомо И все же я прошу себе нао си нэгаицу Жизнь долгую, чтоб длилась бесконечно! титосэ-но иноти-о

(XX — 4470)