Читать онлайн «Приключения-70». Страница 51

— Прошу вас, Феликс Эдмундович, вручить препровождаемый при сем браунинг товарищу Ленину. Считаю необходимым отметить, что в операции по ликвидации данной опасной преступной группы много усилий затратили как работники Московского уголовного розыска, так и сотрудники группы МЧК».

Где сейчас браунинг №… — неизвестно. В фондах Музея Ленина, где хранятся немногочисленные личные вещи Владимира Ильича, его нет.

Вернул ли этот пистолет Дзержинский Ленину?

Один из старых чекистов, изучавших дело о бандитском нападении на Председателя Совнаркома, высказал такое предположение:

— Вполне возможно, что этот браунинг Феликс Эдмундович оставил у себя. Да и зачем был Ленину пистолет? Органы безопасности Советской власти были достаточно сильны, чтобы уберечь Ленина от всяких случайностей, оградить его от нападений. Тем более что к началу двадцатых годов с бандитизмом было практически покончено.

Что ж, можно предположить и такое. Можно представить себе, как в очередном докладе, рассказывая о важных делах, Дзержинский сообщает Владимиру Ильичу и о ликвидации самой опасной в Москве бандитской шайки. Можно представить себе, с каким вниманием слушает Дзержинского Ленин и потом задает вопрос:

— Ну, а документы мои нашли?

— Нет, Владимир Ильич. Наверное, бандиты их уничтожили.

— А браунинг?

Конечно, и о браунинге Дзержинский мог сказать, что он не найден. Но, человек исключительной правдивости, он, вероятнее всего, сказал так:

— Браунинг у меня, Владимир Ильич. Но вы его не получите

— Это почему же? — удивляется Ленин и хитровато щурит глаза.

— А потому, что вам он ни к чему. Впредь вы без охраны чекистов — ни шагу. А у них достаточно оружия.

— Ну-ну-ну! — сердится Ленин. — Оставьте мою персону в покое. Лучше скажите, москвичи-то теперь будут в безопасности?

— Самых опасных бандитов мы уже ликвидировали. Покончим и с остальными.

Прошел год. Весной 1920 года Владимир Ильич Ленин начал работать над книгой «Детская болезнь «левизны» в коммунизме». Писал он, как всегда, быстро, энергично: «мысль просится к перу, перо — к бумаге». В одном месте, рассказывая о своем споре с «левыми» коммунистами, считавшими вынужденный Брестский мир вредным для революционного пролетариата компромиссом с империалистами, споря с вождями тред-юнионов, утверждавшими, что компромиссы допустимы и для них, если они были допустимы для большевизма, он вдруг вспомнил прошлогоднее происшествие и улыбнулся. «Жизнь или кошелек!» Найдено простое и «популярное» сравнение.

«Представьте себе, что ваш автомобиль остановили вооруженные бандиты, — писал он. — Вы даете им деньги, паспорт, револьвер, автомобиль. Вы получаете избавление от приятного соседства с бандитами. Компромисс налицо несомненно. «Do ut des» («даю» тебе деньги, оружие, автомобиль, «чтобы ты дал» мне возможность уйти подобру-поздорову). Но трудно найти не сошедшего с ума человека, который объявил бы подобный компромисс «принципиально недопустимым» или объявил лицо, заключившее такой компромисс, соучастником бандитов (хотя бандиты, сев на автомобиль, могли использовать его и оружие для новых разбоев). Наш компромисс с бандитами германского империализма был подобен такому компромиссу».

Быть может, в этой небольшой документальной повести, полной таких характерных для приключенческой литературы событий, как розыск, погоня за бандитами, перестрелка с ними и т. п., не стоило бы приводить выдержку из одного из самых важных и острых теоретических трудов Владимира Ильича. Может быть… если бы речь шла не о Ленине. Но таков уж был этот удивительный человек, Что умел из любой жизненной ситуации, даже такой драматической, как покушение на него самого, извлечь нечто полезное как аргумент в споре с политическими противниками.

Вот почему автор и счел уместным рассказать читателям драматическую историю одного из аргументов, которыми воспользовался Владимир Ильич в своем гениальном труде.

Он бежал и бежал, хватая руками стволы низкорослых деревьев, кустарник, падая, давясь кашлем и снова вставая, бежал все дальше и дальше в глубь спасительного леса.

Ноги и руки безостановочно работали, легкие со свистом и хрипом вбирали воздух, а голова его была заполнена одним лишь видением, одной картиной, которая повторялась назойливо, безостановочно, как музыкальная фраза в испорченной грампластинке.

Он видел длинные серые бараки и бетонные шестиугольные плиты на плацу, видел шеренгу мокрых, съежившихся под дождем людей в гимнастерках, фланельках и ватниках, видел настороженные, злые глаза овчарок, сидевших у ног солдат-проводников, и фигуру высокого офицера в длинной шинели, который шел вдоль шеренги, вглядываясь в лица.

И слышал слова: «Erster, zweiter, dritter, vierter, fünfter!.. Fünfter, vortreten!.. Fünfter, vortreten!.. Fünfter!.. Fünfter!..»2

И в длинной шеренге людей каждый пятый, склонив голову и не глядя на товарищей, делал шаг вперед.

Было тихо, как бывает в Полесье только в конце октября, когда серое тяжелое небо никнет к земле, когда смолкают оставшиеся хозяйничать в лесу сойки и синицы и слышен лишь комариный капельный звон, который, едва привыкнет ухо, воспринимается как самая глубокая тишина.

Лес словно бы вымер. Но внимательный глаз, осматривающий чахлый березнячок, который спускался к болоту и переходил в осиновое редколесье, различил бы на пригорке небольшой песчаный бруствер, над которым торчал, как палка, дырчатый кожух немецкого пулемета: черный дульный зрачок высматривал что-то в низине. За бруствером виднелись трое разношерстно одетых, промокших людей, прижавшихся друг к другу, словно птенцы в гнезде.

Человек, сидевший у самого пулемета, был старшим в группе, и это чувствовалось сразу по тому хотя бы, как он хмурил густые, сцепившиеся у переносицы брови или, оглядывая товарищей, тяжело и властно поворачивал голову, сидевшую в плечах, обтянутых облезшей кожаной курткой плотно, как ядро в крепостной стене. Лицо у него было скуластое, простое, но с той значительностью, которая приобретается определенным начальственным опытом.

По правую руку пулеметчика сидел узкоглазый старик с бородкой тощей, как стертый веник. В брезентовом дождевике с капюшоном, неторопливый, даже задумчивый, он походил на сторожа или пасечника, а это, как известно, большие философы и миролюбцы; вот только винтовка с оптическим прицелом, лежавшая рядом со стариком, разрушала идиллическую цельность образа.