Читать онлайн «Страницы Миллбурнского клуба, 4». Страница 56

Вот оно! Наконец-то нашли объяснение маленькие пучки серых совиных перьев, прицепленные там и сям по кухне и столовой. Оказалось, что немка-повариха состоит в охраняемом колдуньей магическом кругу. Делать нечего, я тоже попросился в этот круг. Вскоре над окнами и дверьми моего балка появились казахские перьевые обереги.

Этому предшествовал некоторый обряд инициации. В него входило сидение «на троих» в юрте Батыш. Она со стороны наблюдала, как ее сын Санжар, Газиз и я по очереди отпивали небольшими глотками из передаваемой по кругу большой пиалы с хмельным напитком кожé, который представлял собой забродившее в кумысе просо. Кумыс следовало глотать, отцедив просо между зубов, затем, не торопясь прицыкивая, просо сжевать.

Атмосфера приема была бы гнетущей, если бы не комичное крысиное выражение, которое появлялось на лицах при процеживании-прицыкивании. Разговор о том – о сем то и дело замирал. Вообще, стойбище Батыш было царством серьезности.

Став «своим», я получил санкцию Батыш на доступ к сакральному знанию, а именно – на ознакомление с содержанием некоторых ее бормотаний. Газиз, пересказывая их, запинался, с трудом подыскивал слова. Признавался, что страшится того, что сам произносит. Спустя годы я опознал эти ее бормотания среди халдейских заклинаний в книжке Шарля Фоссе про ассирийскую магию.

Теперь – внимание! Читаем формулу заклятья Батыш в переводе Газиза Оразбекова и невольной редакции Ш. Фоссе; читаем молча, дабы звуками не накликать беду: «Чтоб твои слова вернулись тебе в рот, колдунья. Чтоб язык твой был отрезан. Пусть рот твой будет из сала, а язык из соли. Пусть злые слова твои против меня растают, как сало. Пусть злые чары твои растворятся, как соль». И так далее.

Этой формуле предшествовали скупо упомянутые Газизом некие ритуальные действия и именование богов, которыми заклятье освящено. С определенностью можно утверждать, что произнесшая сие заклятие не молит богов об услуге, но, опираясь на их авторитет, сама старается вколотить противника в землю по шею.

Да, то был настоящий магизм. Вероятно, он сохранился в джунгарских верованиях потому, что советская беда 1930-х годов, затопившая степи, схлынула прежде, чем докатилась до здешних мест.

*        *        *

Итак, Батыш не ограничилась мерами защиты от зла, но изгоняла и уничтожала его всеми доступными ей магическими средствами. Теперь перейдем к той, которой ее заклятья был адресованы.

Дело в том, что ее сын Санжар, сторож полевого стана, стал отворачиваться от жены. Молчаливый и степенный молодой мужчина вдруг стал несолидно суетлив. Он был замечен слоняющимся без дела вдоль ручья. Его темное неулыбчивое лицо, когда он обращал его на север, выглаживалось и светлело. Санжар таял от любви. Организм толкал его на тот берег, к красавице Эльвире.

Батыш это поняла и приняла свои меры. По сей день я поражен и восхищен размахом ее замысла, в котором были учтены все факторы, включая и мое невольное участие в битве на ее стороне.

*        *        *

Огромные фарфорово-голубые, слегка навыкате глаза, русые волосы в косе, молочно-белая кожа, вычерченные губы в вечной полуулыбке, высокая грудь – да, это невозможно забыть. Все это было дано русской красавице лет тридцати по имени Оля, которая просила называть ее Эльвирой. Повариха по профессии и Кармен по натуре, она была женщина-лидер, ловец мужских и женских душ.

В заречной половине моей партии, палатки которой белели на другом берегу ручья, Эльвира пользовалась безусловным авторитетом. Канавщики, дюжие и грубые мастера кирки и лопаты, ее обожали и прощали ей все – и плохо приготовленную еду, и острый язык. Даже к мужу, шоферу Клейменову, они ее не ревновали.

Стоило Эльвире в ответ на чье-то недовольство и угрозу произнести грудным голосом: «Что, мой дорогой, решил б**дь му**ми пугать?», как недовольство таяло в общем хохоте. Другой, нематерный вариант того же: «Мельничная мышь грома не боится», произносился звонким голосом активистки-комсомолки.

К Эльвире прислонилась женская часть партии. Их было две, типичные геологини, давние выпускницы провинциальных техникумов, Тоня и Лариса. Тоня была замечательна нервным лузганьем семечек, в том числе арбузных и дынных. След семечной шелухи тянулся за Тоней, как слизь за слизняком. Ее товарка Лариса была любительницей дамской поэзии и сама стихи пописывала. Пописывала она и доносы, но об этом другой рассказ. Эти немолодые и некрасивые женщины не теряли надежды устроить свои женские судьбы. Надежды поддерживала Эльвира. Она гадала и выгадывала им на картах весьма сложные жизненные расклады со счастливым концом. Кроме того, она вооружила их таким мощным инструментарием, как различные приворотные магические фокусы, – впрочем, с заметной долей цыганщины.

Как ни скрытничали женщины, но некоторые из магических процедур, а именно: сжигание волос, бумажек с надписями, какие-то заклинания, притирания и вычерчивания знаков на пороге – стали известны и живо комментировались. Более всего интриговала публику процедура обнажения при луне. В полночь они тайком пробирались на каменистый пригорок, чтобы там, рядом с балбалом, раскинуться нагишом, с взглядом, обращенным к луне.

Боролись два мнения относительно половой роли балбала в этом магизме. Некоторые полагали, что роль чисто мужская (истукан же). Большинство склонялось к тому, что – женская, ибо только баба, тем более каменная баба, способна утешить и дать надежду. Но вряд ли балбал им сочувствовал. Ибо когда они принимали дневные воздушные ванны на пригорке, вдали от мух, Тоня оскорбительным образом сорила семечками, а Лариса крепила на балбале тент. Добавил недовольства и балбес Курочкин с его пантомимой, как он лапает эту каменную бабу и будто бы склоняет к сожительству.

Батыш положила конец этому безобразию девятого мая.

День Победы, с недавних пор выходной, был еще свежим праздником. Мы его уже крепко отметили накануне вечером под тентом столовой, освещенной электричеством. Вокруг ламп толпились мотыльки, тарахтел электрогенератор. Поминали погибших. Среди нас каждый второй был без отца, поэтому в этот праздник каждый горевал своим личным горем.

Чувствительные канавщики и грубиян Клейменов прослезились. Проклинали немцев, несмотря на присутствие немки-поварихи. Немка пила водку мелкими вежливыми глотками и делала вид, что versteht nichts.

В какой-то момент от избытка чувств запели. В стойбище Батыш завыли собаки. Постепенно тоска горестных утрат заместилась светлым опьянением. Геологиня Лариса принялась читать Веронику Тушнову: «А знаешь, все еще будет!/... меня на рассвете... / Губы твои разбудят» и т.д. Голос чтицы прерывался, слушатели подсказывали.

Наконец, Эльвира отсела в сторонку и достала карты. Женщины, не стесняясь, встали в очередь на гадание. Саша и прочие канавщики продолжали пить, но уже отяжелели. Вечер шел мирно. Значит, обойдется без драки, – подумал я и пошел спать. Засыпал с мыслью, что работа замрет дня на три, так как неизбежны запои.

*        *        *

Обычно первым под утро пробуждалось хозяйство Батыш. Ойкумена заполнялась петушиными голосами, мычаниями, блеяниями, собачьим лаем и ревом ишака. Громыханием кастрюль отзывалась кухня. У меня под боком звучали мои «домашние» воробьи и недавно пойманный лисенок-карсачонок в ящике из-под аммонала. На рассвете он звал мать своим тоскливым тявканьем. Иногда она кашляла ему в ответ откуда-то издалека.

Девятого мая все эти теплые звуки были подавлены женскими воплями. Из заречного лагеря неслись жалобные «ва-ва-ва-ва», похожие на плач подстреленного зайца. Я выскочил наружу, наткнулся на Санжара и его мать. Санжар явно волновался. Батыш ему выговаривала теми же мягкими интонациями, какими выговаривала внуку.

Санжар не ошибся: вопила Эльвира. В заречном лагере грубиян Клейменов изощренным образом истязал свою законную жену. Опущу подробности. Сошлюсь на милицейский протокол, который был составлен в больнице г. Сарыозек по показаниям потерпевшей: «Гр-н Клейменов М. в нетрезвом виде совершил развратные действия в отношении своей жены гр-ки Клейменовой О. посредством огнетушителя (автомобильного)». Настигла нашу Кармен карающая рука ее русского Хозе, вооруженная автомобильным огнетушителем.

В больницу, срочно! Но прежде всякой больницы следовало оказать ей первую помощь и найти трезвого шофера. Не найдя такового, я сам, не имея прав вождения, сел за руль и двинулся в путь с Эльвирой и шофером Курочкиным в кузове в надежде на то, что Эльвира не истечет кровью, а Курочкин скоро протрезвеет. Так и получилось.

Между тем, пока я занимался Эльвирой в Сарыозеке, Батыш видели при свете дня на пригорке рядом с балбалом. Она била в бубен. Балбал был украшен лентами, которые реяли на ветру.

Спустя две недели Эльвира вернулась. Присмиревшая и бледная, она спустилась из кабины, опираясь на Клейменова. На шумные приветствия ответила кивком и болезненной улыбкой. Оставшееся до конца сезона время они с мужем ходили под ручку. Клейменов был трезвее трезвого и жестко пресекал малейшие намеки на происшедшее между ним и женой. Канавщики отнеслись к ним сочувственно, рассудили, что «дело семейное, всякое бывает».