Читать онлайн «КГБ в Японии. Шпион, который любил Токио». Страница 43

Когда КГБ вербует человека, будь то соотечественник или иностранец, он старается внушить своей очередной жертве, что о ее позорном — хотя порой и вынужденном — промысле будут знать только два или, самое большее, три человека: чекист, завербовавший агента, и его непосредственные начальники. Именно для этого, объясняют агенту, ему и присваивают псевдоним, которым он должен отныне подписывать свои доносы. Это делается для того, чтобы даже если этот донос случайно увидит другой сотрудник КГБ, он не смог бы понять, кто на самом деле его написал.

В жизни же все обстоит по-другому. Любая конфиденциальная информация расходится внутри резидентуры, как круги по воде.

Например, заехав случайно в магазин «Мицукоси», я вижу, как офицер безопасности советского посольства выбирает себе в отделе больших размеров пиджак. Но профессиональным глазом разведчика я также замечаю, что при этом он кого-то ждет.

И точно: через несколько минут к нему подбегает запыхавшийся корреспондент ТАСС и тоже начинает разглядывать пиджаки, о чем-то оживленно рассказывая. Большего мне не надо: теперь я знаю, что этот корреспондент — агент управления «К» и передает офицеру безопасности всякие сплетни о нашей жизни.

Ну а если на его месте окажется корреспондент не ТАСС, а АПН или работник «Аэрофлота»? Тогда я шепну своим надежным приятелям, работающим там под «крышей»: «Остерегайтесь таких-то!..»

Агентов политической разведки очень легко выявить по тому, как они имитируют дружбу с заместителем резидента по этой линии или другими разведчиками и часто ездят к ним в гости, хотя чувствуется, что эти разведчики как индивидуальности и коллеги корреспондентам абсолютно не интересны.

Ну и, наконец, агентов научно-технической разведки мне положено знать официально, потому что они должны быть у меня на связи и также имитировать дружбу со мной. Нов ТАСС их нет. Строго говоря, руководство резидентуры могло бы мне дать на связь советских агентов из других учреждений, например из посольства, но оно этого почему-то не делает. В этом я вижу признак определенного недоверия к себе. Впрочем, причина может быть и иной: поскольку я знаю язык и культуру Японии лучше других работников научно-технической разведки, инженеров по образованию, второпях осваивавших японский язык в тридцатилетием возрасте в школе КГБ, московские начальники, возможно, предпочитали использовать меня исключительно для работы с японцами, оставив это более легкое поприще другим…

Так или иначе, заходя в комнату ТАСС, я должен постоянно иметь в виду, агенты каких линий КГБ находятся в ней в данный момент, и соответствующим образом корректировать свое поведение. Особенно опасны агенты управления «К», с ними нужно держать ухо востро и не позволять себе лишнего слова. Когда их нет и в комнате одна лишь агентура политической разведки, можно немного расслабиться и даже допустить несколько критических высказываний о нехватке продуктов в СССР, впрочем, тоже весьма сдержанных.

Сегодня, когда я появился, все были в сборе. Я вполголоса поприветствовал всех по-японски, как это принято в ТАСС.

Алексей многозначительно посмотрел на часы и громко спросил:

— Что, автобуса долго ждал?.. (В СССР все, кто опаздывает на работу, почему-то винят в этом транспорт.)

Я услышал сдержанный смешок коллег, но сделал вид, что ничего не заметил, прошел к своему столу и углубился в чтение…

Алексей между тем продолжил разговор со стоявшим у его стола корреспондентом — худощавым, пятидесятилетним и одетым, как всегда, в черное. Звали его Петр.

— Послушай, Петя, нельзя же писать все время только о землетрясениях! — говорил Алексей недовольным тоном. — Подземные толчки здесь всякий день происходят, и о них исправно сообщают местные телеграфные агентства. Что стоит перевести очередную заметку об этом на русский язык и получить за нее в Москве три рубля? Этак всякий дурак сможет!..

— Но ведь количество информации тоже идет в зачет! — раздраженно отвечал Петр. Он был полковником ГРУ, о чем, конечно, все здесь знали, и ему было неприятно, что Алексей в присутствии всех делает ему замечание.

— А ты разнообразь свое журналистское мастерство! — иронически усмехнулся Алексей. — Позвони по телефону какому-нибудь политику средней руки и возьми интервью…

— Как это «позвони»? — возмутился Петр. — А если они там неправильно поймут такой жест главного советского телеграфного агентства?..

— Боюсь, что это именно ты неправильно поймешь! Ты вообще-то можешь разговаривать по-японски без словаря?..

Обреченно махнув рукой, Петр направился к своему столу. Разве он был виноват в том, что офицеры ГРУ, как правило, слабовато знают японский язык?

Виной этому армейская кадровая система. Хотя в ведении Министерства обороны имелся военный институт иностранных языков, где обучают вполне профессионально практически всем языкам мира, в том числе и японскому, армейское руководство почему-то предпочитает направлять на работу за рубеж не знающих языки, а рядовых войсковых офицеров, не знающих ни одного иностранного языка, но прошедших службу в отдаленных гарнизонах. По его мнению, эти люди более надежны и никогда не посмеют переметнуться в стан врага.

Более того, кадровый аппарат ГРУ при помощи агентуры КГБ, имеющейся в изобилии в каждом воинском гарнизоне, специально выискивает тех офицеров, кто не хотел бы служить за границей и ждет очередного назначения на более высокую должность в одном из гарнизонов, дислоцирующихся внутри страны.

Таких офицеров вызывают к начальству и предлагают перейти в ГРУ. Они, конечно, отказываются, ссылаясь на незнание языков и прочие мало-значимые для начальства причины и на то, что у них лежит душа именно к армейской службе и ни о какой работе за рубежом они не помышляют.

Эти слова для генералов-кадровиков — сущий бальзам на душу. Они — лучшее свидетельство кондового советского патриотизма, отвергающего все заграничное как нечто изначально чуждое и враждебное.

Потом, в лучших традициях Советской Армии, этих офицеров просто переводят на работу в ГРУ. Чертыхаясь, они начинают изучать дипломатический церемониал и протокол, кажущийся им совершенно ненужным, а также иностранные языки, к которым они не имеют никакой склонности. Закончив учебу, они отправляются за границу под прикрытием дипломатов, журналистов и торговых работников, но навсегда сохраняют офицерскую осанку, привычку разговаривать громким голосом и множество других черт, безошибочно выдающих в них военных людей. Однако, несмотря на все это, они убегают к американцам и англичанам почти так же часто, как и сотрудники КГБ.

Вместе с тем многих сотрудников ГРУ отличает необъяснимая и совершенно искренняя ненависть к капитализму, которую их коллеги только имитируют. Каким образом эту ненависть умудряются прививать молодым офицерам в военных училищах, я так и не мог понять, хотя специально много раз беседовал на эту тему и с их преподавателями, и с самими выпускниками. Уверен, что своему брату офицеру они отвечали не кривя душой, но ясного представления у меня все равно так и не сложилось. Думаю, что сам уклад жизни советского военного училища с его полуголодной и совершенно невкусной едой, казарменной скученностью, откровенным издевательством старшего над младшим и сильного над слабым подспудно рождает ненависть и зависть к преуспевающему, сытому и равноправному буржуазному обществу…

Вот и Петр через минуту с победным видом подошел к сидевшему за столом Алексею и положил перед ним фотографию.

— Эта фотография раскрывает цинизм буржуазного общества! — пояснил он.

На фотографии был изображен пожилой японец, рассматривающий витрину небольшого ресторана, каких в Токио десятки тысяч.

Полочки витрин уставлены пластиковыми, совершенно неотличимыми от настоящих изображениями блюд, которые в любое время можно отведать в этом ресторане. На нежных кубиках куриного шашлыка застыли капли рубинового сока, а розовые куски сырой рыбы, обложенные темно-зелеными водорослями, казалось, источали океанскую свежесть. Облачко же пены, застывшее над золотой кружкой пива, поражало воображение всякого гурмана.

Надо ли говорить о том, что ни витрин, ни таких прекрасных муляжей блюд у нас не было и в помине, а если бы они вдруг появились, то немедленно стали бы предметом ажиотажного спроса! Сама по себе эта фотография служила достаточным доказательством и экономического, и гуманитарного превосходства капитализма над коммунизмом.

В многослойной заметке Петра, присовокупленной к фотографии, говорилось, что японские рестораны предлагают своим клиентам чересчур разнообразный выбор блюд, чтобы таким образом заставить их раскошелиться. (В этом пассаже проявилось глубинное для марксизма пренебрежение к деньгам. Не случайно Маркс отмечал, что при коммунизме деньги будут иметь такое же отношение к действительной стоимости вещей, как театральные билеты. К сожалению, его пророчество сбылось в социалистических странах, загнав их в экономический тупик.)