Читать онлайн «За год до победы: Авантюрист из «Комсомолки»». Страница 23

Наступало лето 1938 года – жаркое, тяжелое. В Москве изменился климат, раньше он был усредненным – лето было не очень жарким, зима не очень холодной, а сейчас произошло смещение, климат стал резким – зима выдалась колкой, угрюмой, в сугробах находили замерзших птиц с обломленными лапками, случалось, замерзали и люди, – лето тоже сделалось неприятным, колючим, словно в Средней Азии.

Самой популярной в Москве была песня про дальневосточных пограничников, про тех, кто давал отпор разным хунгузам, колесил по соевым полям на танке и ловил в далеком загадочном Амуре рыбу калугу.

Приближался месяц июль, который вошел в историю как военный.

В редакции «Комсомолки» сотрудники ходили на военные занятия, изучали мосинскую винтовку-трехлинейку – тому, кто быстрее разбирал и собирал ее, выдавалась премия, стреляли из пулемета и револьвера, учились натягивать на голову противогаз и потом тыкали друг в друга пальцем: а все-таки они хорошие бойцы, раз научились так быстро преображаться – ой какие все-таки они отменные бойцы.

Успешно сдавали нормы и получали значки ГТО – «Готов к труду и обороне» двух степеней, это был чисто спортивный значок, увесистый, как орден, и такой же красивый, многие, получив его, подходили к Пургину, чтобы сравнить с орденом Боевого Красного Знамени (в документах писалось просто «орден Красного Знамени», без слова «боевой», но это был самый главный боевой орден), потом смущенно отходили: все-таки орден есть орден, его ни с чем не сравнишь; сдавали на значок ГСО – «Готов к санитарной обороне». Это был женский значок – женщины учились бинтовать бойцов, обрабатывать пулевые дырки, ползком таскать на себе раненых, отличать йод от зеленки, а детскую присыпку от порошка, который дают человеку, чтобы он не засыпал в дозоре ночью. Значок этот, похоже, был серебряным, висел на роскошной цепочке, и Людочка, получившая его первой, не удержалась, продырявила борт кожаной курточки, с которой почти не расставалась, украсила ее. Многие в редакции переоделись в кожу, в том числе и Данилевский.

Позором считалось, если человек не выбивал восемьдесят очков из ста. Стрелять учили всех, словно в стране образовались избытки патронов и их непременно надо было сжечь – патроны жгли сотнями, стреляли по мишеням, по чучелам, фанерным фигуркам, искренне радовались, если удавалось продырявить деревянному человечку сердце, огорчались, когда пуля уходила в «молоко», и чуть не плакали, если не находили обожженных свинцовых пробоев.

Лучших стрелков награждали особым значком – яркий, с алой звездой и бронзовым человечком, прижавшим к плечу винтовку, – человечек целился прямо в сердце невидимому неприятелю, тому, кто пытался рассмотреть значок, внизу, под фигуркой, ярко блестела эмалевая мишень, назывался значок «Ворошиловский стрелок». В стране было много ворошиловских стрелков, все носили крупные броские значки. Пургин тоже получил такой значок, но не носил его.

Было похоже, что страна готовится к широкомасштабной военной операции, в которой примут участие все жители, даже дети. Беззубые старухи станут палить из мосинских винтовок, метко поражая бaсурманов, восьмилетние мальцы поползут со связками гранат под танки, а зрелым мужам – таким, как Данилевский, Георгиев, Пургин и, естественно, Ворошилов, – надлежит командовать боевыми действиями и красочно описывать подвиги.

Страна в едином порыве пела популярную песню:

На границе тучи ходят хмуро,

Край суровый тишиной объят,

На высоком берегу Амура

Часовые Родины стоят.

Редакция послала Пургина на полигон, расположенный недалеко от Москвы – расстояние было небольшое, но Пургин добирался до него чуть ли не сутки, предъявляя свое удостоверение – кожаные корочки с золотым тиснением – бойцам в мокрых пилотках, вылезающим из кустов, и строгим командирам, прячущимся в фанерных будках контрольно-пропускных пунктов. К удостоверению ему выдали специальный бумажный пропуск, который вызывал у проверяющих бо́льшее уважение, чем внушительные кожаные корки, и Пургин, чувствуя, как у него холодеет лицо, вспоминал присказку: «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек». Все эти строгости наводили на мысль, что страна обладает таким оружием, какое еще не знает никто, оно просто неведомо миру, лица командиров были непреступно-тверды, а бойцы были готовы гоняться со штыком не только за случайно проникшим сюда полоротым земляком – за зайцами и земляными крысами.

Несколько невидимых цепей опоясывали полигон, к которому, видать, стремился не только корреспондент «Комсомолки», но и все шпионы мирового империализма – всем было интересно, что тут, у русских, понаворочено.

Секретный полигон оказался обыкновенным глинистым полем, изрезанным мелкими гусеничными колеями, с пожелтевшими сухими кустиками и травой, которой не касалась коса.

Над полигоном в серой выси висело несколько запоздалых жаворонков – пора их прошла, но жаворонки были обмануты весенней неубранностью земли и густотьем прошлогодних трав, пели ликующе, зачарованно, украшая серое душное небо своим присутствием.

Перед командным домиком – окрашенным в защитный цвет дощаником, стоял танк БТ-26, который Пургин много раз видел, знал по фотографиям и схемам – в военном отделе иногда приводилось тупо бубнить, зажав уши руками, чтобы не слышать ничего постороннего, – заучивать схему электропитания какого-нибудь старого самолета, скоростью своей равного скорости телеги и подлежащего полному списанию, либо заучивать технические характеристики тонкоствольной пушки, броневика на железном ходу или обычной штыковой лопаты – все это могло понадобиться в любой момент, и Данилевский, морщась от того, что вынужден требовать от своих сотрудников не то, настаивал на зубрежке, косил глазами в сторону и, вяло шевеля ртом, повторял про себя техническое описание древнего пулемета «максим» и мин с сахарным взрывателем.

Из командного дощаника к Пургину вышел щеголеватый майор с крохотными танками в бархатных черных петлицах, козырнув, потребовал еще раз документы Пургина, и тот, ощущая в себе сложную смесь далекого, запрятанного внутрь страха и какого-то странного превосходства над этим майором, совсем не догадывающимся о том, кто есть на самом деле Пургин, предъявил бумажный смятый пропуск, не предъявляя редакционных корочек. Майор удовлетворенно кивнул и сказал Пургину:

– Мы вас, товарищ корреспондент, познакомим с новой модификацией танка, которому надлежит принять участие в будущей войне.

Пургин, окинув взглядом знакомые контуры БТ-26, хотел было сказать, что этот коняга бегал еще в ту пору, когда деды с фузеями в руках поддерживали восстание Емельяна Пугачева, а костлявые российские одры не раз вытягивали его, нахлебавшегося грязи по смотровую щель и застрявшего в очередной луже, на сухое место, но смолчал – раз майор считает, что этот танк – новейший, секретнейший и вообще… тсс… ни слова о нем! – то значит, так оно и есть. Собственно, Пургин собирался писать не о танке – чего писать о громыхающих железках, которые в любой армии ничего без людей не сделают, – он собирался писать о людях: об этом майоре с фальшиво-строгим голосом и выражением генеральской значительности на простоватом крестьянском лице, едва дотягивающем до капитана, а он уже майор, о парнях, вылезающих с винтовками из тихих густых кустов, чтобы проверить документы, о трактористах, ставших танкистами, даже об этих жаворонках, висящих над горбатым полем полигона.