Читать онлайн «Ужас в городе». Страница 50

Взойдя вместе с городским начальством на трибуну, Симон отвлекся на любимую забаву: раздача денег населению. Хакасский щелкнул пальцами, и кто-то из подручных подал гостю кожаный мешочек, набитый под завязку металлической монетой. Симон начал горстями разбрасывать серебро в толпу. В мгновение ока мирная площадь обернулась стадом разъяренных, орущих, сплетенных в немыслимые клубки человеческих существ, с неистовыми проклятиями вырывающих друг у друга добычу. В забавном представлении чувствовалась некоторая отрепетированность, для натуральности из города специально подогнали несколько семей бедняков, которых с неделю вообще не кормили, но все равно зрелище впечатляло, и на душе Симона Зикса привычно потеплело. Магнетизм примитивной халявы подействовал и на некоторых представителей федулинской элиты, и уж разумеется, вся творческая интеллигенция во главе с правозащитником Ковальджи, мосластым старичком с неопрятным пухом на голове, чуть помешкав, с первобытным улюлюканьем ринулась в самую гущу схватки. Военный оркестр, побросав инструменты, весь целиком сиганул с помоста вниз. Весело порхали серебряные монетки, трещали черепа, истошно вопили задавленные ребятишки, казалось, желтоглазое солнышко, выглянувшее из-за туч, тоже счастливо улыбалось, глядя на эту идиллическую картину. И так продолжалось до тех пор, пока кожаный мешочек в руках Симона не опустел.

Жертв на сей раз было немного: несколько растоптанных трупов подоспевшие санитары железными крюками уволокли с площади, кого-то, покалеченного, но разбогатевшего, увели домой родственники, да еще, как ни чудно, тяжело пострадал Сергей Ковальджи, хотя, бывая по своей должности и в более серьезных переделках (та же Чечня), он, как правило, оставался невредим. Окровавленный, с расколотым черепом и полуоторванным ухом, он поднялся на помост и, застенчиво, по-детски улыбаясь, показал Симону целую горсть медяков. Пояснил самодовольно:

"Одни, считай, рубли. Мелочевку не брал".

– Вот она, истинная Россия, – задумчиво сказал Хакасский американскому советнику. – Другой никогда не было и не будет.

– Дай-то Бог, – согласился Симон.

Перед тем как увести гостей во внутренние покои, Гека Монастырский обратился к поредевшей толпе с приветственным спичем:

– Россияне! Дорогие федулинцы! Как мы жили раньше, все помнят и об этом говорить грустно. Но и забывать не следует. Перевернута последняя страница позорного прошлого, где нами правили, а вернее, нас уничтожали так называемые комиссары и прочая нечисть. Да, с этим позором покончено, впервые мы вдохнули полной грудью свежий ветер свободы, но все же рано еще говорить, что каждый из нас выдавил из себя раба, к чему призывал писатель Антон Чехов. О нет, так говорить рано!.. – Гека Монастырский картинно простер взыскующую длань над притихшей площадью, и в ответ раздался единый, умиротворенный вздох. – Сегодня нас почтил своим присутствием представитель великой братской державы, вот он перед вами, и я скажу, в чем вижу сокровенный, мистический, если хотите, смысл его пребывания среди нас. Давайте рассуждать здраво, где бы мы сейчас были, если бы не протянутая к нам бескорыстная рука Америки, не ее суровый, спасительный присмотр? Скорее всего, барахтались все на той же помойке, где просидели семьдесят лет. Скажу больше, новейшая история учит: так называемый россиянин сотни лет подряд находился в принудительном свинском состоянии, о чем знает нынче каждый школьник… Но свершилось чудо, под напором демократических сил распахнулся железный занавес, и Америка обратила на нас благосклонный взор. Борис Николаевич облетел на вертолете трижды статую Свободы и в три раза помолодел. Он первым понял: кроме рынка, россиянину ничего не нужно, и как бы его сейчас ни проклинали, мы не имеем права забывать об этом. Именно благодаря президенту бедный российский обыватель получил возможность увидеть переполненные магазинные прилавки, как во всем цивилизованном мире…

Монастырский увлекся и будто прирос к микрофону, но Хакасский, приблизившись, незаметно ткнул его локтем в бок, и Гека тут же опомнился.

– Извините, заканчиваю, – под гул восторга смахнул с глаз скупую слезинку, дал знать рукой, и оркестр вновь грянул: "Боже, храни Америку!"

В кабинете мэра Симон Зикс устроил городскому голове выволочку. Выволочка тоже носила обязательный, отчасти ритуальный характер. Едва Монастырский почтительно заикнулся об очередной субсидии, Симон резко отрубил:

– Хрен тебе моржовый, а не транш! Обнаглели тут, понимаешь. Никакой ответственности, честное слово!

Только дай, дай!.. Не получишь больше ни цента.

– Но почему, почему? – Монастырский театрально обиделся, надул щеки, вылупил прозрачные, как виноградины, глаза. – Мы же выполняем условия. Вот и господин Хакасский может подтвердить.

– И на сколько же сократилось поголовье в твоем паршивом городишке?

Монастырский приосанился, здесь он был неуязвим.

– В полном соответствии с программой, дорогой Симон. В этом году на одну треть. Остальной контингент практически стерилизован. Создана видимость естественной убыли. Все цифры под рукой, можете проверить.

– Медленно, – сказал Симон. – Пора сделать поправку на азиатский финансовый коллапс.

– Уже сделали. Но в Федулинске, если я правильно понял, отрабатывается мягкий, бархатный вариант. Или я не прав?

– Какое имеет значение, прав ты или не прав… – Симон заметно смягчился. – Пригляди за моими черкесами, а мы с Сашей прогуляемся по городу. Встретимся за обедом.

Поехали на отечественном пикапе втроем – Хакасский, Элиза и Симон, да еще молчаливый водила Григорий, которого всегда подряжали для именитого гостя.

Григорий, пожилой, бородатый мужик из местных, чем-то американцу с первого раза приглянулся. Напоминал ему матерого энкаведешника на пенсии. Сведения об НКВД американец, как догадывался Хакасский, почерпнул из учебных лент разведывательного управления, в которых правдивой информации столько же, сколько в кукише в кармане, зато рассуждал Симон об этой зловещей организации с таким сокрушительным апломбом, словно сам провел половину жизни в российских застенках, в чем проявлял поразительную схожесть с любым российским реформатором-интеллектуалом. Водила Григорий держался с могущественным инспектором независимо, солидно, на подначки отвечал с достоинством: дескать, мели Емеля, твоя неделя, – но сердцем, видно, тоже тянулся к жизнерадостному разведчику и всегда угощал его яблоками с собственного садового участка, ядреной антоновкой с голову младенца.

Сперва, как водится, заглянули в центральный супермаркет. Хакасский разделял мнение американца о том, что атмосфера в торговых рядах лучше всяких референдумов отражает настроение в умах обывателей. В двухэтажном здании провели около получаса, бродя от прилавка к прилавку, прицениваясь к товарам. Симону понравилось, что в магазине полно людей, и, хотя практически никто ничего не покупал, лица у зевак озаренно-восторженные, как у лунатиков. Оценил он и то, что публика в основном состояла из молодых дебилов обоего пола, задумчиво и сладострастно, как на рекламе, жующих жвачку.

Секретарша Элиза выклянчила у хозяина золотое колечко, усыпанное крохотными бриллиантами, и, пока они делали покупку, вокруг мгновенно собралась толпа любопытных. Когда Симон отслоил из пухлого портмоне несколько стодолларовых бумажек, по толпе пронесся счастливый вздох, будто при виде материнской соски.

Воспользовавшись случаем, Симон вступил с народом в летучий контакт.

– Что, девчата, – обратился к трем аборигенкам в живописных попсовых лохмотьях, а точнее, полуобнаженным, – хотите такие колечки?

Девицы ошалело захлопали ресницами и сытно зачавкали жвачкой, как разбуженные свинки.

– О, господин! – пропели в один голос и жеманно захихикали.

– А что, граждане, – повысил голос Симон. – Кто хочет заработать лишний доллар?

В толпе зевак произошло хаотическое перемещение, и вперед выдвинулся высокий, крепкий паренек, тоже со жвачкой, тоже просветленно улыбающийся, но с выбитыми передними зубами, отчего речь у него была несколько приглушенной и невнятной.

– Скажи, барин, что делать, а мы сделаем, – произнес он, приняв характерную позу бычка.

– Кто это мы?

– Да вся здешняя братва.

– А кто я – знаете?

– Еще бы не знать, – в глазах идиота сверкнуло неподдельное восхищение. – Вы – Брюс Виллис. Из "Крепкого орешка".

Симон обернулся к Хакасскому, тот задорно улыбался.

– Здорово, – признал американец. – С виду никаких отклонений. Хоть выставляй на Брайтон-бич.

– В том-то и суть воздействия. Внешний рисунок личности остается узнаваемым. Эксперимент-пси. То ли еще сегодня покажу.