Читать онлайн «Культура заговора : От убийства Кеннеди до «секретных материалов»». Страница 51

Впрочем, Батлер действительно раздражает, «когда построение образно сводится к вербальному действию, которое, видимо, предполагает субъекга». Батлер считает, что это неверное понимание незаслуженно отразилось на отношении к ее книге «Проблема гендера», посвященной производству гендерных категорий. Это неверное представление заставляет «критиков, работающих в рамках подобных предположений… спрашивать, «если гендер создан, то кто тогда его создает?»» Другими словами, введенные в заблуждение читатели ошибочно полагают, что «там, где есть деятельность, за ней обязательно скрывается субъект, умышленно ее инициирующий».[291] По сути, Батлер спорит (среди прочих) с феминистками, подобными Вулф, которые находят сознательных заговорщиков, стоящих за любыми социальными процессами.

Пристальное внимание Батлер к персонификации возникает в связи с такими книгами, как «Миф о красоте». Но, как мы уже видели, текст Вулф изуродован непрерывной риторической борьбой, поскольку Вулф отрицает и одновременно использует конспиративистские формулировки, изображая социальное действие анонимным в одном месте и вводя тайных агентов — в другом. Бесконечные метания между буквальным и метафорическим изображением заговора в популярных феминистических работах обостряют невозможность обозначить проблему каким-нибудь непротиворечивым образом. Кажется, что нет таких слов, при помощи которых можно было бы передать и необходимость найти виновных, и понимание того, что историческое развитие — это нечто большее по сравнению с деятельностью какой угодно группы отдельных людей. Как доказывает неверное толкование известной своей сложностью и абстрактностью прозы Батлер, найти правильные слова — нелегкая задача. Несмотря на все недостатки (пожалуй, в первую очередь вызванные противоречиями в тексте), книги таких популярных писательниц, как Вулф и Фридан, действительно указывают на идею (которую почти невозможно уловить) заговора без заговора, идею социального устройства без стоящей за ним какой-то группы заговорщиков и идею действия без тайных действующих сил.

Писательницы вроде Фридан, Вулф и Фалуди остаются популярными не в последнюю очередь потому, что они обращаются к таким пользующимся популярностью жанрам, как конспирологический триллер и детективный роман. В итоге возникает парадоксальная ситуация, когда научный феминизм оказывается впереди по части демонстрации благожелательного и вдумчивого отношения к массовой культуре и в то же время сохраняет неявную антипатию к популярному феминизму за его тягу к конспирологии. И наоборот, такие популярные феминистки, как Вулф и Фалуди, отвергают термин «заговор», желая, чтобы их воспринимали всерьез как раз тогда, когда они поддаются «упрощающей» притягательности персонификации и предлагают едва замаскированную версию теории заговора массовой культуры.

Язык заговора привел к обоюдному молчанию и возвел языковые барьеры (порой вполне буквальные) не только между научным и популярным феминизмом, но и внутри самого популярного феминизма. Все довольно просто: всегда кажется, что мозги промывают не тебе, а каким-то другим женщинам, и именно они становятся жертвами заговора. Это чувство превосходства (оттого, что удалось вырваться из плена исторических и интеллектуальных сил, до сих пор порабощающих других) почти случайно пробивается в самом выборе слов, используемых для обозначения проблемы. Употребление собирательного местоимения в феминистской литературе отвечает вполне понятному желанию утвердить солидарность, сплотить женщин вместе, чтобы противостоять патриархату. Но в то же время настойчивое употребление местоимения «мы» приводит к скрытой поляризации, разделяя женщин на тех, кто поддается заговору и кому промывают мозги, и rex, кто остается сильным и мудрым субъектом, способным увидеть этот заговор, осудить его и даже преодолеть. Так, Фридан рассуждает об идеологической обработке американок главным образом в третьем лице множественного числа, в связи с чем возникает ощущение (которое она открыто признает), что когда-то ей заморочили голову тайной женственности, но теперь она избавилась от этой обработки. Впрочем, изредка она все-таки употребляет первое лицо множественного числа. Например: «В то время в Америке было много проблем, превративших нас в легкую добычу тайны: эти проблемы были настолько непреодолимы, что мы перестали мыслить критически» (ВМ, 160; курсив добавлен). Кратковременное отнесение самой себя к одураченному большинству нелегко увязать с раскручиваемым образом героического детектива-одиночки, которому удалось раскрыть тайный заговор.

Ко времени появления «Мифа о красоте» проблема собирательного местоимения стала ощущаться везде. С каждым предложением текст Вулф все больше обозначает основную, но прошворечивую границу между теми, кто обманут, и теми, кго в курсе дела. Чаще всего в начале предложения она приводит какой-нибудь факт или образ, свидетельствующий об угнетении женщин и выраженный дополнением в третьем лице множественного числа, лишь затем, чтобы во второй части произвести отождествление с этим угнетением при помощи собирательного местоимения. Порой это мучительно сбивает с толку, особенно в главе об анорексии, когда Вулф выясняет, что она страдала от нарушений питания в подростковом возрасте: среди «них» действительно могла оказаться и «я». Но во многих других местах сдвиг местоимений посреди предложения ставит Вулф в нелегкое положение как внутри, так и снаружи заговора по промыванию мозгов: «Если те женщины, которые всей душой хотят спастись, могут поверить в то, что они подвергаются религиозному внушению, в ходе которого используются проверенные методы промывания мозгов, то мы можем начать относиться к себе с состраданием, а не с ненавистью; мы можем увидеть, где и как изменили наш разум» (ВМ, 128; курсив добавлен). Впрочем, как отмечает Таня Модлески, стремление позиционировать себя четко «за рамками» идеологии обманчиво. «Сегодня, — пишет Модлески, — мы рискуем забыть тот важный факт, что, как и все остальные люди, даже культуролог порой может стать «жертвой культурного обмана» что в конце концов является лишь неприятным способом сказать, что мы существуем внутри идеологии, что все мы до самой глубины души жертвы политического и культурного господства (хотя мы никогда не бываем только лишь жертвами)».[292] Таким образом, натянутость, скрытая в самом синтаксисе Вулф, указывает на ее противоречивое позиционирование и как жертвы обмана, и как знающей обо всем, как жертвы и в то же время как победительницы заговора, чей призрак нависает над текстом.

В том смысле, в каком «Миф о красоте» почти неизбежно создает собственную категорию культурно одураченных, точно так же трудно не посчитать американских феминисток вроде Вулф и ее широкую аудиторию (что беспокоит еще больше) жертвами обмана своего времени, бездумно разглагольствующими на языке эпохи, жертвами образа мышления, который «мы» видим насквозь. Мало того, что современный популярный феминизм легко отбросить как творение тех, кто глубоко увяз в различных «идеологиях», которые лично на «нас» не действуют (включая, разумеется, «идеологию» популярности), существует и другое, не менее распространенное убеждение в том, что примитивные идеи, характерные для феминизма в прошлом, удалось преодолеть. Перечитывая отдельные, сегодня кажущиеся стыдливыми сборники теоретических статей феминисток 1970-х годов, Джейн Гэллоп обращает внимание на склонность отбрасывать работы прошлых лет как неловкие ошибки, как плоды творчества женщин, которых в конце концов назвали «жертвами культурного обмана». Гэллоп описывает, как иногда на ее занятиях спор прекращался, не начавшись, из-за понимающих гримас, когда ее «аудитория считала, что [она] рассказывала об ошибке прошлого, глупой… точке зрения, которую мы спокойно преодолели благодаря постструктуралистской критике». В такие моменты Гэллоп обнаруживала у своей аудитории «понимание нашей истории как простого движения от примитивной к лучшей и более изощренной критике».[293] Заманчиво отказаться от опоры на конспирологию, заметную у ранних или менее «изощренных» феминисток, Фридан или Вулф, например, как безнадежно устаревшую и вызванную заблуждением. Но, как мы доказываем в этой главе, благодаря языковой кругосветке вокруг идеи заговора, предпринятой в этих работах, схватываются некоторые сложности с обозначением тех, кого следует винить в том, почему все идет именно так, как идет.