Читать онлайн «Плексус». Страница 73

Почему мы думаем, что ангелы, которых мы по-дурацки связываем исключительно с огромными межзвездными пространствами, любят все считающееся mignon?[84]

Как только я дохожу до берегов канала, где ждет меня мой миниатюрный мир, ангел во мне берет на себя бремя владычества. Я более не наблюдаю мир – мир сосредоточен внутри. Я ясно вижу это равно открытыми и закрытыми глазами. Это – чары, не колдовство. Сдайся, и блаженство, которое ты переживаешь, сдастся тебе. И то, что прежде было разрухой, гниением и грязью, преобразится. Микроскопическое око ангела видит бесконечные части, составляющие божественное целое; телескопическое око ангела не видит ничего, кроме всеобщности, которая совершенна. Разбуженный ангел видит лишь вселенные – размер не важен.

Когда человек, с его жалким чувством относительности, смотрит через телескоп и восхищается неизмеримостью творения, он тем самым признается, что преуспел в сведении безграничного к ограниченному. Он как бы приобретает оптическую лицензию на беспредельное величие непостижимого для него творения. Что может иметь для него значение, если он укладывает в фокус своего микроскопического телескопа тысячи вселенных? Процесс увеличения лишь обостряет чувство миниатюрности. Но человек чувствует – или притворяется, что чувствует, – себя уютнее в своей маленькой вселенной, когда он открыл, что лежит за ее пределами. Мысль, что его вселенная может быть не больше, чем крошечная кровяная корпускула, вводит его в состояние транса, убаюкивает муку отчаяния. Но использование искусственного ока – не важно, до каких чудовищных размеров оно ни было бы доведено, – радости ему не приносит. Чем большее пространство охватывает он своим взглядом, тем страшнее ему становится. Он понимает, хотя и отказывается верить, что при помощи этого ока ему никогда не проникнуть – и тем более никогда не стать соучастником – в тайны творения. Смутно и зыбко, но он сознает: чтобы вернуться в таинственный мир, из которого он появился, нужны другие глаза.

Мир своей истинной сущности человек может увидеть лишь ангелическим оком.

С этими миниатюрными царствами, где все скрыто в глубине, все немо, все преображено, можно нередко встретиться в книгах. Некоторые страницы Гамсуна обладают не меньшей гармонической силой очарования, чем прогулка вдоль моего излюбленного канала. На короткий миг испытываешь тот же род головокружения, что и вагоновожатый, покидающий свое место в трамвае, когда тот валится под откос. Вслед за этим – одно сладострастие. Сдайтесь снова! Сдайтесь на милость чар, сделавших лишним даже автора. И тотчас же ритм вашего времени замедлится. И вы замрете, впитывая в себя словесные построения, которые задышат, как живые дома. И кто-то, кого вы никогда не встречали и никогда не встретите, появится из ничего и овладеет вашими помыслами и чувствами. Может быть, даже такой ничтожный персонаж, как Софи. Или для вас может стать неимоверно важным тот самый вопрос покупки больших белых гусиных яиц. Пропитанные космическими флюидами события и положения ни вам, ни автору не подвластны. Диалог в книге может быть чистой чепухой и в то же время, в подтексте, – быть астральным. Автор ясно дает понять: его здесь нет! И ты остаешься один на один с соперником, наверное ангелом. А он оживит сцену, замедлит мгновение и будет повторять это снова и снова, пока у тебя не создастся чувство реальности, близкое к галлюцинаторному. Вот небольшая улочка – может быть, не длиннее квартала. Вот маленькие садики, за которыми ухаживают тролли. Постоянный солнечный свет. И запоминающаяся музыка, приглушенная, сливающаяся с гудением насекомых и шуршанием шелестящей листвы. Радость, радость, радость. Интимность цветов, птиц, камней, хранящих память о магических днях прошлого.

Мои мысли обращаются к Гамсуну, потому что подобные моменты литературных восторгов я часто делил со Стэнли. Уличная мальчишеская жизнь с ее гротескными переживаниями нас с ним к таким таинственным встречам подготовила. Каким-то неведомым образом мы прошли верную инициацию и благодаря ей, сами того не зная, органично влились в тот традиционно существующий андерграунд, который с одному ему ведомыми интервалами выблевывает наружу писателей, становящихся позже романтиками, мистиками, визионерами или дьяволопоклонниками. И это как раз для нас – существовавших тогда лишь в эмбрионе – были написаны некоторые «заграничные» пассажи гамсуновских книг. И это именно мы поддерживаем интерес к книгам, которым угрожает сгинуть в забвении. Мы лежим в засаде, как хищники, с нетерпением ожидая моментов, которые не только воплотят в жизнь, но и подтвердят верность наших экстравагантных литературных приемов. Мы развиваемся однобоко, по спирали, становимся односторонними, косим и заикаемся, но не потеряли надежды вписать наш мир в уже существующий. В нас ангел спит неглубоким сном, и при малейшем сотрясении он готов принять на себя команду. Мы восстанавливаемся, лишь бодрствуя в одиночку. И по-настоящему общаемся только тогда, когда грубо разъединены.

Часто мы общаемся в снах… Я иду по знакомой улице и ищу какой-то очень нужный мне дом. В момент, когда я ступил ногой на эту улицу, мое сердце яростно заколотилось. И хотя я никогда этой улицы не видел, она более знакома мне, ближе и важнее для меня, нежели любая другая, какую я знал. Этой улицей я возвращаюсь в прошлое. Каждый дом, каждый порог, каждая калитка, каждая лужайка, каждый камень, палка, сучок или листик красноречиво разговаривает со мной. Чувство узнавания, состоящее из мириад слоев памяти, столь мощно, что я в нем почти растворяюсь.

Ни начала, ни конца у улицы нет: она – отдельный сегмент, плавающий в туманной ауре, она самодостаточна. Пульсирующая часть бесконечного целого. Хотя никакого движения на улице я не вижу, она не пуста и не покинута. Напротив, это самая живая из всех мыслимых улиц. Она живет воспоминаниями, как колдовская роща, кишащая роями невидимых хозяев. Я не могу сказать, что иду по улице, не могу сказать также, что я скольжу через нее. Это улица переполняет меня. Я поглощен ею. Наверное, такому неизъяснимому виду блаженства можно подобрать соответствие лишь в мире насекомых. Есть чудесно, но быть съеденным – наслаждение, не поддающееся описанию. Может быть, это еще одна, самая экстравагантная форма единения с миром? Своего рода причастие наоборот.

Конец этого ритуала всегда один и тот же. Неожиданно я сознаю, что меня ждет Стэнли. Он стоит не в конце улицы, потому что у улицы нет конца… он стоит на той обтрепанной грани, где свет и вещество переходят друг в друга. Его оклики коротки и энергичны:

– Пошли, пошли, нам пора идти!

И я немедленно приноравливаю свой шаг к его. Вперед, марш! И наша возлюбленная улица начинает кружиться, как управляемый невидимым механиком вращающийся стол, и мы доходим до ее угла, где аккуратно и непоколебимо нашу улицу пересекают другие, образующие пространственную сетку нашего детства. Отсюда и далее – это открытие прошлого, но отличного от прошлого той памятной улицы. Подлинное прошлое деятельно, оно завалено сувенирами очень близкими, сидящими тут же – сразу под кожей. В том, ином прошлом, таком всеобъемлющем, таком текучем, таком искрящемся, не существовало разницы между прошлым, настоящим и будущим. Оно лежало вне времени, и если я называю его прошлым, то лишь подразумевая возвращение, каковое, в свою очередь, является не столь возвращением, сколь восстановлением. Рыба, подплывающая обратно к источнику собственного бытия.

Когда начинает играть неслышная музыка, убеждаешься наверняка, что ты жив.

Во второй части сна Стэнли разжигает огонь. Я расстанусь с ним, когда он возбудит вибрацию во всех моих тонких телах. Эту задачу он выполняет с инстинктивным проворством, сравнимым с дрожащими колебаниями стрелки компаса. Он удерживает меня на тропе, извилистой, зигзагообразной, насыщенной воспоминаниями. Мы летим с цветка на цветок, как пчелы. Наполнивши хоботки нектаром, мы возвращаемся в свои соты. У входа я расстаюсь с ним и ныряю в самую гущу преображения. В моих ушах отзывается гул моря. Память подавлена. Я – глубоко в лабиринте раковины, в такой же целости и сохранности, как частичка энергии, дрейфующая в море звездного света. Глубокий сон, восстанавливающий душу. Я просыпаюсь рожденным заново. День лежит передо мной бархатистым лугом. Воспоминаний нет. Я – свежеотчеканенная монета, готовая пасть на ладонь первого подошедшего.

Как раз в такой день со мной может произойти одна из случайных встреч, способных изменить весь ход жизни. Незнакомец, подходящий ко мне, здоровается со мной как со старым другом. Нам достаточно обменяться всего парой слов, и интимная стенография древнего братства сразу же вытесняет современную речь. Наша связь загадочна и серафична, мы общаемся с легкостью и быстротой глухонемых от рождения. Я иду на нее с единственной целью – реориентации. Изменение хода жизни, как я уже излагал, означает простую вещь – коррекцию моего положения относительно звезд. Незнакомец – он только что из другого мира – подсказывает мне направление. Определив истинные координаты, я прокладываю курс через заранее нанесенные на карту царства судьбы. И подобно улице, плавно вставшей в нужное положение, иду к верному совмещению координат. Наконец движение началось. Панорама, расстилающаяся передо мной, величественна и страшна. Истинно тибетский пейзаж манит меня вперед. Я не знаю, создан ли он моим внутренним оком, или произошел катаклизм, возмущение внешней реальности, подстроившейся к полной реориентации, которую я только что завершил. Знаю только, что я еще более одинок, чем когда-либо. Все, что случится отныне, будет шоком или открытием. Я не один. Я среди других одиночек. И все мы, каждый из нас, говорим на своем собственном, неповторимом языке! Мы – словно собравшиеся вместе боги, каждый – в ауре своего собственного непостижимого мира. Это первый день недели – нового цикла сознания. Цикла, который, как знать, продлится ровно неделю или всю жизнь человеческую. Еп avant, je me dis. Allons-y! Nous sommes là[85].