Читать онлайн «Последняя битва.Штурм Берлина глазами очивидцев». Страница 41

Верховный главнокомандующий и его штаб — включая, что интересно, старших британских генералов его штаба — считали Монтгомери эгоцентричным смутьяном, который в бою был слишком осторожным и медлительным. «Монти хотел въехать в Берлин верхом на белом коне, — вспоминал британский генерал-майор Джон Уайтли, заместитель начальника оперативного отдела штаба Верховного главнокомандующего союзными экспедиционными силами, — но все чувствовали, что, если что-то надо сделать быстро, не поручайте это Монти». Генерал-лейтенант сэр Фредерик Морган, заместитель начальника штаба Верховного главнокомандующего союзными экспедиционными силами, сформулировал это иначе: «В тот момент Монти был последним человеком, которого Айк выбрал бы для наступления на Берлин — Монти понадобилось бы по меньшей мере шесть месяцев на подготовку». Брэдли был человеком другого сорта. Как сказал Эйзенхауэр своему адъютанту: «Брэдли никогда не медлит, никогда не останавливается, чтобы перегруппироваться, если видит шанс наступать».

Сейчас гнев, вспыхнувший из-за критики его телеграммы Сталину, вкупе с давнишней неприязнью к Монтгомери, ясно отразился в ответе Эйзенхауэра фельдмаршалу.

Послание просто излучало раздражение: «Я должен твердо придерживаться своего решения насчет передачи 9-й армии под командование Брэдли… Как я уже говорил вам, видимо, на более поздней стадии операции, за Эльбой, американская армия снова перейдет к вам. Вы заметите, что я нигде не упоминаю Берлин. Что касается меня, то это место стало не более чем географическим пунктом, а я никогда ими не интересовался. Моя цель — уничтожить вражеские войска…»

Пока Эйзенхауэр разъяснял свою позицию Монтгомери, Черчилль в Чекерсе писал Верховному главнокомандующему историческое обращение. Оно было почти во всех отношениях полной противоположностью телеграмме Эйзенхауэра Монтгомери. Около семи часов вечера премьер-министр телеграфировал Верховному главнокомандующему:

«Если позиция врага ослабнет, как вы, очевидно, ожидаете… почему бы вам не форсировать Эльбу и наступать как можно дальше? Это имеет важное политическое значение… так как русская армия, кажется, решительно настроена войти в Вену и захватить всю Австрию. Если мы намеренно оставим им Берлин, даже если он окажется в пределах нашей досягаемости, эти два события могут усилить их очевидную убежденность в том, что все сделали они.

Далее, лично я не считаю, что Берлин потерял свое военное значение, и уж точно не политическое. Падение Берлина окажет сильное психологическое влияние на германское сопротивление в каждой части рейха. Пока Берлин держится, огромные массы немцев считают своим долгом продолжать сражаться. Мысль о том, что захват Дрездена и соединение с русскими были бы исключительной победой, меня не прельщает… Пока Берлин остается под немецким знаменем, он не может, по моему мнению, не быть самой важной точкой в Германии.

Таким образом, я бы, конечно, предпочел действовать согласно плану, по которому мы форсируем Рейн, а именно, 9-й американской армии следует идти с 21-й группой армий к Эльбе, форсировать ее и направиться к Берлину…»

В Москве, когда сгустились сумерки, американский и британский послы вместе с Дином и Арчером встретились с советским премьером и вручили послание Эйзенхауэра.

Совещание было коротким. На Сталина, как позже доложил Верховному главнокомандующему Дин, «огромное впечатление произвело направление наступления в Центральной Германии», и он одобрил план Эйзенхауэра, так как «его самая важная цель — разделение Германии пополам». Сталин также считает, что «последний рубеж немцев будет, вероятно, в Западной Чехословакии и Баварии». Одобряя англо-американскую стратегию, Сталин уклончиво говорил о своей собственной. Окончательной координации советских планов, сказал премьер, придется подождать, пока ему представится возможность проконсультироваться со своим штабом. В заключение встречи он пообещал ответить на послание Эйзенхауэра в течение двадцати четырех часов.

Несколько минут спустя посетители ушли. Сталин взял телефонную трубку и позвонил маршалам Жукову и Коневу. Он говорил сжато, но его приказы были ясными: оба командующих должны были немедленно вылететь в Москву на срочное совещание, назначенное на следующий день, Пасхальное воскресенье. Хотя Сталин не объяснил причин этих приказов, он решил, что западные союзники лгут; он был совершенно уверен: Эйзенхауэр планирует наступать на Берлин наперегонки с Красной армией.

Тысячемильный полет до Москвы с Восточного фронта был долгим и утомительным.

Маршал Георгий Жуков устало откинулся на спинку сиденья своего штабного автомобиля, выкрашенного маскировочной землисто-серой краской. Машина запрыгала вверх по мощенному булыжником холму и вырвалась на простор Красной площади, пронеслась мимо собора Василия Блаженного с его разноцветными куполами, завернула налево и въехала за крепостные кремлевские стены через западные ворота.

Непосредственно за Жуковым в другом армейском седане ехал маршал Иван Конев.

Золоченые стрелки на циферблате курантов величественной Спасской башни приближались к пяти утра.

По пронизываемым ветрами внутренним дворам оба штабных автомобиля втянулись в архитектурную чащу украшенных фресками дворцов, соборов с золотыми куполами и массивных желтых правительственных зданий — бывших владений русских царей и князей — и направились в центр кремлевской территории. Около высокой белокирпичной колокольни Ивана Великого, построенной в XVII веке, оба автомобиля замедлили ход, миновали ряд древних пушек и остановились перед длинным трехэтажным зданием песочного цвета. Несколько секунд спустя двое мужчин в ладно скроенных серовато-коричневых мундирах с тяжелыми золотыми погонами, на каждом из которых сверкала единственная, в дюйм шириной, звезда советского фельдмаршала, вошли в лифт и поднялись на этаж, где находились рабочие комнаты Сталина. В эти короткие мгновенья, окруженные адъютантами и сопровождающими офицерами, маршалы любезно разговаривали друг с другом. Случайный наблюдатель принял бы их за близких друзей. По правде говоря, они были давними соперниками.

И Жуков и Конев достигли вершин своей профессии. Оба были крепкими, прагматичными, взыскательными людьми, во всем добивающимися совершенства. Службу у них весь офицерский корпус считал честью вкупе с высокой ответственностью.

Невысокого, плотного, несурового на вид Жукова знали лучше: общество и русские солдаты почитали его величайшим советским полководцем. Однако среди личного состава находились и такие, кто считал его чудовищем.

Жуков был профессионалом; карьеру свою он начал еще при царе рядовым в драгунском эскадроне. В 1917 году, когда началась русская революция, он примкнул к революционерам; как советский кавалерист, он сражался с врагами революции с такой отвагой и яростью, что после Гражданской войны ему присвоили офицерское звание в Красной армии. Хотя он был одарен блестящим воображением и природным талантом командира, он мог остаться в относительной неизвестности, если бы не жестокие сталинские чистки генералитета Красной армии в тридцатых годах.

Большинство уничтоженных были ветеранами революции, однако Жуков, который был скорее «армейским», чем «партийным», чистки избежала Безжалостное уничтожение старой гвардии ускорило его продвижение по службе. К 1941 году он поднялся на высочайшую в СССР военную должность: начальник советского Генерального штаба.

Жукова называли «солдатским полководцем». Может, потому что он сам когда-то был рядовым, среди военнослужащих он славился своей снисходительностью. Если его войска сражались хорошо, он считал военные трофеи не более чем справедливой наградой. Однако от офицеров он требовал строгой дисциплины. Старшие командиры, не сумевшие выполнить поставленную задачу, часто разжаловались на месте, а затем наказывались. Наказание обычно принимало одну из двух форм: офицера посылали или в штрафной батальон, или на самые опасные участки фронта — рядовым. Иногда провинившемуся предоставлялся выбор.

Однажды во время польской кампании 1944 года Жуков вместе с маршалом Константином Рокоссовским и генералом Павлом Батовым, командиром 65-й армии, следил за наступлением войск. Вдруг Жуков в бинокль увидел что-то и крикнул Батову: «Командира корпуса и командира 44-й стрелковой дивизии — в штрафной батальон!» Рокоссовский и Батов бросились на защиту своих генералов.

Рокоссовскому удалось спасти командира корпуса, но относительно второго офицера Жуков остался непреклонным. Генерала немедленно понизили в звании, отправили на передовую и приказали руководить самоубийственной атакой. Он погиб почти мгновенно, а Жуков потом представил павшего офицера к высочайшей русской военной награде — Герой Советского Союза.