Читать онлайн «Над Москвою небо чистое». Страница 66

В субботу летчики сделали по пять боевых вылетов. Уставшие, не веселые, за ужином они делились впечатлениями. В этот день не было сбито ни одного вражеского самолета, но зато ни один немецкий бомбардировщик на участке демидовского полка не прорвался к Москве.

Жизнь у летчиков шла своим чередом, тревожная, полная неожиданностей и горьких новостей. Гитлеровцам удалось продвинуться к столице еще на несколько километров, они сбрасывали листовки, в которых угрожали обстрелом Москвы. Сводки Совинформбюро были по-прежнему лаконичными, неутешительными. Ежедневно противник занимал все новые и новые города, появлялись новые направления, и голос диктора, передававший эти сводки, царапал сердце.

Но и в эти дни был у летчиков демидовского полка один светлый, можно сказать, радужный час – когда в землянку командного пункта по узкой деревянной лесенке опускался молоденький, с воробьиным пушком на губах красноармеец Садыков, разносчик полевой почты. Шаря по затемненным углам землянки узкими татарскими глазами, он отыскивал тех, кого знал в лицо, и, улыбаясь, восклицал:

– Лейтенант Стрельцов, ай якши, два письма сразу! Майор Султан-хан, лезгинку надо, вам целый пакет из Дагестана. Инженер-майор Стогов, якши – Волга пишет.

И только мрачневшего в эти минуты Боркуна Садыков обходил как-то боком, боясь встретиться с ним взглядом, словно именно он, разносчик полевой почты, был главным виновником того, что майору нет писем. Не особенно ловко чувствовали себя и летчики, получившие письма, когда встречались с темными угрюмыми глазами комэска.

С тех пор как в одной из сводок Совинформбюро было объявлено, что немецко-фашистские войска захватили Волоколамск, Боркун лишился единственного географического пункта, откуда шли ему письма, написанные аккуратным, ровным почерком Валины письма. Каждый в полку знал об этом. Но никто ни словом, ни жестом не пытался выразить своего сочувствия или сожаления.

Слишком большим было горе комэска, чтобы можно было утешить его даже самыми искренними словами. Внешне все такой же тяжелый и неповоротливый, флегматичный с виду, Боркун внутренне весь как-то сразу сник, ушел в себя, замкнулся в своем отчаянном одиночестве. Не было слышно его хрипловатого голоса в обычных вечерних спорах, даже суточную свою стограммовую дозу он выпивал за ужином молча, заранее зная, что и водка нисколько его не развеселит.

А потом он не спал почти до самого рассвета, тупо глядя на одиноко мерцавшую над входом электрическую лампочку. От слабого накала ее волоски едва-едва тлели. Однажды кто-то заворочался на одной из соседних коек, зашаркал по холодному полу босыми ногами. Сосредоточенное лицо лохматого лейтенанта Воронова склонилось над ним.

– Командир, вы опять всю ночь ворочаетесь. Кто же за вас спать-то будет? А если вылет с утра дадут?

– Спи, Коля, спи, – тихо зашептал Боркун, – я двужильный, я что угодно вынесу.

И когда все смолкало в этой просторной, с крашеными стенами комнате, ставшей случайным пристанищем для фронтовых летчиков-истребителей, он смыкал тяжелые челюсти и думал, думал. И опять перед ним возникала Валя, протягивала к нему тонкие, смуглые от летнего загара руки – на безымянном пальце блестело колечко. Но видение исчезало, словно развеянное ветром. И уже другое видел Василий: тонули в пламени и чадном дыму кварталы маленького провинциального Волоколамска, тяжелые гусеницы фашистских танков высекали искры на булыжной мостовой, пришельцы стучали прикладами в двери и ставни, выводили на улицы сонных полураздетых людей. Василий ясно видел среди этих людей ее, Валю, и едва удерживал глухой стон, в ярости рвал зубами наволочку подушки.

Так же было и в тот день, когда после трех утомительных боевых вылетов на прикрытие московских пригородов он лежал на нарах в землянке, ожидая команды снова подняться в воздух. Но погода испортилась, над дальней рощицей за аэродромом плотно уселся туман, промозглый дождичек посыпал на капониры, и полковник Демидов распорядился зачехлить половину машин.

В землянке было людно. Батальонный комиссар Румянцев читал сводку Совинформбюро и что-то говорил о вероятности открытия второго фронта. Воронов и майор Султан-хан, не слушая комиссара, доигрывали в углу партию в шахматы. Потом Румянцев закончил короткую, как обычно, беседу и ушел в другие землянки, где жил техсостав.

Угреватый лейтенант Бублейников подсел к радиоприемнику и стал неторопливо вращать регуляторы. Желтый свет залил шкалу, и целый хаос звуков ворвался в землянку. Сначала обрывками фраз вклинилась радиостанция имени Коминтерна, затем ее заглушил симфонический оркестр. Сквозь него пробился голос Утесова, певшего про сердце, которому не хочется покоя. Утесова оттеснила гортанная английская речь. Султан-хан под натиском Воронова потерял в эту минуту королеву и кулаком погрозил в сторону радиоприемника:

– Шайтан меня побери! Бублейников, выключи эту шарманку, сосредоточиться ее даешь!

Неожиданно в этом хаосе звуков, высоких и низких, длинных и коротких, послышался сухой, неприятно четкий голос:

– Внимание, внимание! Господа радиослушатели! Говорит радиостанция Волоколамска. Начинаем передачу.

– Ах ты дрянь, – зло пробормотал Бублейников и сильно повернул регулятор громкости. Голос захлебнулся, но в ту же самую минуту сзади на нарах гулко и решительно заговорил Бор куй:

– Постой, Бублейников, оставь-ка этого негодяя, пусть потреплется.

Недоуменно пожав плечами, молодой летчик настроил радиоприемник на прежнюю волну. Несколько человек удивленно оглянулись на майора. Боркун, сдвинув над переносьем брови, сбивчиво произнес:

– Да пусть… Жалко вам, что ли?

И летчики его поняли. Ему, потерявшему в Волоколамске единственного близкого человека – жену, хотелось хоть что-нибудь узнать о положении в этом городе, пусть даже из уст врага. Василий Боркун привстал. На загорелой шее замерла туго натянувшаяся жила. А чужой, режущий ухо голос старательно чеканил слоги в русских словах. Россыпь звуков бравурного марша покрывала слова, и от этого голос казался еще более чужим и враждебным.

Боркун с хрустом сдавил тяжелые ладони и тотчас же шумно вздохнул.

– Население Волоколамска, – продолжал диктор, – приветствует доблестную германскую армию. Оно становится в ряды тех, кто помогает немецкому командованию, комендатуре и бургомистру устанавливать новый, справедливый порядок. Сегодня мы передаем концерт, подготовленный силами местной интеллигенции. В исполнении струнного оркестра под управлением господина Сичкина слушайте марш «Великая Германия».

Медные дребезжащие звуки наполнили землянку.

– Ух ты! – зло заметил Боркун. – Уже и оркестрик из каких-то продажных дворняг смонтировали!

– Парочку бы «эрэсов» в ту радиостанцию, – прибавил Алеша Стрельцов.

Звуки марша оборвались, и несколько секунд эфир настороженно потрескивал. Затем тот же суховатый голос громко произнес:

– Стихи Александра Блока читает учительница первой Волоколамской женской гимназии госпожа Валентина Сергеевна Боркун.

Бублейников, прильнувший к шкале радиоприемника лицом, отпрянул от «ее, словно ожегся, и оглянулся на майора. В одну и ту же минуту перевели свои взгляды на комэска и Воронов, и Стрельцов, и Султан-хан.

Боркун, собравшийся было подняться, вдруг медленно и тяжело осел на нары; его длинные большие руки бессильно и ненужно обвисли вдоль туловища, как у человека, «а которого внезапно обрушили непосильную, придавившую его к земле ношу. Он сделал усилие – медленно встал на ноги и шагнул в освещенный круг, все еще надеясь, что ослышался, что это подумалось только ему одному, этого больше никто, никто не слышал. А из радиоприемника несся до боли знакомый голос, интонации и колебания которого он так хорошо знал на намять.

И он видел ее, Валю: и бледное продолговатое личико с остреньким подбородком, и ямочки на щеках, и серые мечтательные глаза, чуть поднятые ввысь.

Да, это она читала там, в близком и безжалостно отдаленном Волоколамске, это о ней объявил страшный невидимый человек, говоривший на русском языке о «новом порядке». Да, это было так. И все-таки он еще оглядывался с последней надеждой, ловил удивленные взгляды товарищей.

– Ребята… – пересохшим голосом выдавил он, когда по радио уже кто-то с надрывом пел лещенковскую «Татьяну», – ребята, вы тоже слышали?.. А?

Воронов угрюмо отвел глаза в сторону, носком унта стал царапать дощатый пол землянки.

– Слышали, командир.

И эти два слова, как набат в темной ночи, нещадно стегнули Василия Боркуна. Схватив с нар шлемофон, с непокрытой головой бросился он прочь из землянки. Его тяжелые подкованные сапоги громко, с отчаянием простучали по ступенькам лестницы.