Читать онлайн «За плечами XX век». Страница 91

Мой слух надсаживало Олино обращение «мама Фаня». Отец себе не позволил подменить сына, оставался «дедушкой».

Но легко понять бабушку, еще довольно молодую женщину – в начале войны ей и вовсе чуть за сорок, – приучившую ребенка называть ее так. Да она и была Оле матерью годы моего отсутствия. И она же приучила Олю каждый вечер перед сном прощаться со мной – с фотографией, выставленной в рамке на столе.

Теперь вот я сошла из той рамки. Две мамы. Да, все сместилось. Как-то еще уляжется.

Я стала собираться. Пора. Что там у нас дома? Как мама? Братья?

Прощаюсь до завтра. Оленькины погрустневшие глазки, может, опасается: захлопнется за мной дверь, и я опять пропаду. Только до завтра. Хочется добавить: и теперь уж навсегда.

Выйдя из подъезда – шаг, другой, – я инстинктивно обернулась. Фаня Моисеевна стояла за окном. Я помахала ей рукой. Не помню, было ли так до войны, но со дня моего возвращения и до самых последних ее дней я, уходя отсюда, буду всегда оборачиваться, чтобы помахать ей, зная, что она неизменно тут за окном провожает меня и еще долго смотрит мне вслед.

Вот такая странная ниточка ни при каких катаклизмах не обрывалась до самого конца.

– Кто приходил к вам? – спросила новая соседка по больничной койке Фаню Моисеевну, когда она в последний раз укладывалась на ночь.

Я удалялась своим вечным маршрутом. Мой дом поблизости – за углом. И в тот же первый день возвращения я, волнуясь, поднималась по лестнице. Звонок не работал. Я постучалась. Дверь открыла мама. Так начались мои воспоминания. 5

«Здравствуй, мама! Возвратились мы не все!» – поется теперь в День Победы. Звонкая песня обрушивалась заодно и на безутешных родных, не дождавшихся встречи. Поют, хоть бы что.

Я вот вернулась. А что, спрашивается, представляю собой?

Недоучившаяся студентка. Военная переводчица с повышенной репутацией. Были, были удачи, и немаловажные тоже. Не стану прибедняться. Но что с того теперь? К чему приложимо? Ни к чему. Все разом погасло. А есть дочка. Я привыкла, что мой гвардейский денежный аттестат ее содержит, еще и маме он в помощь. А теперь на что рассчитывать? Хотела бы устроиться на работу, но в качестве кого? Папа настоял, чтобы доучилась, без диплома – никуда. Тогда что ж – студенческая стипендия и к ней папина добавка. Но само собой подступает чувство ответственности. От него заслоняла непреложная и чтимая доминанта – война. И нет проблем. Война в сущности безответственность. Похоже, началось испытание жизнью без войны.

Все такое про себя прокручиваешь без толку. Нужны какие-то новые жизненные силы, а их что-то нет. Слова «депрессия» тогда в ходу не было, говорили – «апатия».

«Надо обсудить твое положение» – эта формула нависает дома надо мной. Молчаливо. Кто ж подступится? Да и что обсуждать при отсутствии какого бы то ни было положения?

Все, мол, слава богу, позади. Живи. Но ведь обрыв. За что цепляться, как жить? Чего желать? Да и желаешь ли чего? Смутно.

Лучше пошли-ка в гости. Вот старший брат ведет меня к своей родне. Отчасти – предъявить меня теще и ее мужу, отчасти – мною же и заслониться в нарастающей напряженной ситуации. Там меня ждут, там расположены ко мне, а я – к ним.

Едем троллейбусом до Маяковской, дальше пешком по Садовому кольцу, сворачиваем на Малую Бронную. Держусь за руку брата. Москва мне кажется осевшей, темной, износившейся, притихшей, почужавшей. Вышли к Патриаршим прудам… Здесь поблизости жил Коля Бурачек. Он погиб на фронте. В зимнюю пору Кити каталась на коньках на Патриарших. Это приметил, кажется, Левин.

Все где-то в неправдоподобной дали – «до войны» – смешалось, не поймешь, что за чем, сперва Коля Бурачек, потом Кити или сперва Кити, потом моя неразделенная любовь школьных лет – Коля. И нет моих на то усилий, чтобы в смуту видений внести хронологию. И так ли важно, было ли то, другое, на самом деле. Невнятно.

А отчетливо совсем другое: землянка. Слышу – выкликают меня по имени. Поспешно выгребаюсь наверх. Кто-то, а кто – не помню, стоит, в опущенной руке свисает газета «Правда». С нажимом спрашивает:

– У тебя есть брат Борис Моисеевич?

Ухнуло сердце. По мне дрожь несчастья.

– Есть.

– На вот, держи! – и протягивает газету, тыкая пальцем: «награждается орденом Трудового Красного Знамени…» Жив! В порядке! Бог мой!

Как? За что ему? «…за выполнение задания правительства по созданию новой техники для фронта». Ликую, горжусь. Обалдение.

Он был оставлен на работе в НИИ, где работал над дипломом. Когда немцы рвались на Москву, пренебрег броней, вступил в добровольческую дивизию рядовым, в боях декабрьского наступления был в конной разведке. В Ставрополь-на-Волге, на курсы военных переводчиков пришла мне от него открытка: «У нас тут немец побежал». Всего-то!

Немцев отогнали от Москвы, и он был отозван заканчивать свою работу. В нетопленом, жутко холодном доме, голодный, в несокрушимом рабочем подъеме. Двадцати трех лет. С таким братом я прощалась, отбывая на фронт. А осенью 42-го, когда еще скупо награждали, отмечен за первый локатор, установленный под Москвой улавливать приближение немецких самолетов. Его первые локационные установки защищали небо на подступах к Москве.

Теперь идем вдвоем. Спиридоньевский. Массивный серый дом артистов Малого театра, выстроенный с размахом перед самой войной. Брат вводит меня в обширное парадное, здесь довольно чисто и снует действующий лифт – подает нас на шестой этаж. Звоним в квартиру.

Муся Харитоновна и Николай Николаевич – оба на пороге. Мы перецеловались. Муся Харитоновна наклоняет к себе голову моего брата и с четким усердием раз, другой и третий губами закрепляет на его темени, на лбу, на глазах свою печатку нерасторжимости с любимым блудным зятем. Ого! Меня всколыхнуло от такой ее незаурядности. Мне и вообще-то здесь хорошо. И раньше, когда в войну случалось побывать у них в короткие дни в Москве, тоже так было. Им нравилось, что я – с фронта, а мне нравились они.

Они не эвакуировались с Малым театром. Оставались в Москве. В новой, полученной Николаем Николаевичем квартире. Будь что будет. Но обошлось. И в строку им не поставили. Даже совсем наоборот. Они старожилы, неразлучны с Москвой. Они повенчаны с нею, с осажденной Москвой. И они же баловни у войны. Офицерский перевалочный пункт – Москва – исступленно жаждет зрелищ. Прореженные эвакуацией театральные труппы принимают своим скудным составом весь угар зрительского энтузиазма заезжих фронтовиков. Ну а Николай Николаевич, он-то и в мирные годы – туз. И сейчас после спектакля к нему сюда, в Спиридоньевский, съезжаются герои боев – генералы, пить коньяк, славить артиста, армию, самих себя, Верховного главнокомандующего и крыть немца. А заодно почему-то евреев. Дались им.

На столе уже сейчас, как водится, утренний лафитничек, пополняемый Мусей Харитоновной. Николай Николаевич восхитителен в лучшей из своих ролей народного артиста – домашней, в шлепанцах, в легкой стеганой телогрейке и с распахнутым воротом рубашки.

– Ну, наша героиня вернулась. – Он приобнял меня, и мы выпили, усевшись к столу вокруг лафитничка, винегрета и копченой рыбешки.

Муся Харитоновна поодаль, в кресле, с хрустальной стопкой в руке; нога на ногу, острая коленка вскинута.

Еще налили и еще раз выпили за меня. И никаких расспросов, все и так понятно, война кончилась, а что было, то было и свеялось.

И вот уж где не придет никому в голову «обсудить твое положение». Жива осталась, и с Богом. Однако текущие вопросы занимают.

Как назвать предстоящего новорожденного – непременно и несомненно – мальчика. Леня, Толя, Митя…

– Митя, Дмитрий, да, пожалуй, – примеривается вслух Муся Харитоновна поскрипывающим голосом курильщика, затягивается папиросой, и тонкая, быстрая струйка дыма пущена с легким вызовом в сторону моего брата.

А он смущенно приподнял плечо и ухом прилег к нему.

– Коля, – говорю я. – Назовите Коля. Ведь хорошее имя.

Для меня сколько же школьных лет оно было самым лучшим – Коля Бурачек.

Коля?! Оживленно подхватывают. Как это упустили? Конечно же Коля! Николай! Муся Харитоновна салютует стопкой Николаю Николаевичу. Он не чинится, одобрительно опрокидывает свою. И брат ожил, распрямился, и вроде бы дело не в новорожденном, а в поводе почествовать Николая Николаевича, очень ему симпатичного.

– Только уж на этот раз фамилию ему дать по матери, – строго говорит Муся Харитоновна. – А то одному уже жизнь попортили.

Внук от старшей дочери носит фамилию Вайнштейн по отцу. Но он родился еще до войны, и насчет фамилии внука ее тогда не озаботило. В случае гаркнет кто, хоть в помещении, хоть на улице: жид, – милиционер тут же его за шкирку и в милицию потянет. Тут уж и последний хулиган язык за зубами придерживал. Но не то теперь.

На днях мой брат Боб днем, в рабочее время – неподалеку по делам оказался – забежал к ним. Муся Харитоновна, открыв дверь, грудью преградила ему проход в квартиру, чтобы не напоролся. Там налакавшиеся с утра вояки вовсю орали: жиды!