Читать онлайн «Пикник парикмахеров». Страница 3

С того дня я находилась под строгим надзором моей двоюродной бабушки. Она гладила мне рубашки, носовые платки и трусы.

Без матери в доме воцарилась такая тишина, что меня стали мучить приступы удушья, начинавшиеся всегда безобидно с легкого першения в горле во время предписанной отцом утренней молитвы и нараставшие с каждой новой молитвой до пугающего кома в груди, так что последние четыре «Отче наш» сопровождались хрипами и свистом и отец, хмуро вытерев мне лоб большим белым платком, позволял бабушке отвести меня в комнату, где я обычно падала в обморок и лишь спустя несколько часов в лихорадке приходила в себя.

Короче говоря, расставаться с жизнью я привыкла с малолетства, но меня огорчало, что я могу умереть, не повидав мать, а потому я изо всех сил принялась о ней грезить. Особенно часто она являлась мне с широкой улыбкой на лице и с огненно-рыжим париком на голове, потому что настоящего цвета ее волос я не помнила. В нашем доме нет портретов на стенах.

И снилась мне она так часто и ярко, что однажды утром я сама проснулась с совершенно рыжими волосами. Бабушка в ужасе закрыла руками свое желтое лицо, потом потащила меня в ванную и несколько часов поливала мне волосы горячей водой из-под крана. Поняв, что толку не будет, бабушка повязала мне голову светло-зеленым платком и велела сказать отцу, это, мол, холодный компресс от приступов лихорадки.

И все шло хорошо, пока раз во время одной из долгих и утомительных прогулок, которые отец устраивал для укрепления моего здоровья, сильный порыв ветра не сорвал платок у меня с головы, после чего отец, гнев которого нельзя описать словами, привел в дом парикмахера и велел снять мне волосы подчистую, до самой кожи. Однако ни усилия парикмахера, ни особенные экстракты и настойки, которыми бабушка отчаянно пыталась перекрасить мои волосы во все мыслимые цвета, ни молитвы священника, которому мой отец заплатил, чтобы тот служил за меня обедни, ни жаркое солнце наступивших между тем летних месяцев не привели к сколько-нибудь удовлетворительной перемене в цвете моих волос. Сколько их ни красили, ни обесцвечивали, ни стригли, они оставались рыжими. Вечером я ложилась в постель побритой наголо, а утром просыпалась с новой копной волос; моего отца это сводило с ума.

Осенью он решил совершить со мной паломничество к святому источнику, на который возлагал большие надежды. Уложив мое белье и скрестив руки на груди, бабушка проводила нас до садовой калитки и помахала на прощание.

Стоял ноябрь, и дул сильный ветер. Мы продвигались с трудом, ведь отец вдобавок придерживался убеждения, что на помощь может надеяться лишь тот, кто приходит к святому месту со всяким благочестием и исключительно на своих двоих, а потому не позволял никому нас подвезти. Так мы шли три дня и три ночи и наконец пришли к святому источнику.

Там теснилось множество народу, каждый отстаивал занятое место, так что мне стало не хватать воздуха и я боялась в суматохе выпустить руку отца. Люди размахивали клюками и лохмотьями, закатив глаза и устремив к небу искаженные лица. Все напирали друг на друга, подбираясь поближе к святой воде, и отец плотнее натянул мне на уши меховую шапку, купленную специально для путешествия.

Прошли еще целый день и целая ночь, прежде чем настал наш черед попытать счастья. Под проникновенные молитвы местных монахов меня по плечи окунули головой в воду, так что я было думала, мне конец. Я уже собиралась отдать душу, не знаю кому, но в этот миг меня снова вытащили и принялись хлопать по спине и щипать за щеки, пока я не открыла глаза и не увидела над собой сияющее лицо отца. Первый и единственный раз мне удалось сделать его счастливым, потому что на голове у меня не осталось ни одного волоска. Лучи утреннего солнца, должно быть, весело играли на моей лысой голове, меж тем как отец смущенно сунул беспрестанно поющим монахам крупную сумму денег, после чего, на краткий миг прижав меня к своему радостно бьющемуся сердцу, решительно нахлобучил мне на голову шапку и пробормотал: слава Богу!

В этот день отец был так счастлив, что против обыкновения повел меня обедать в ресторан. Мы зашли в расположенную неподалеку гостиницу, где, к моему большому удивлению, отец принялся есть и пить за троих, то и дело опрокидывая рюмочки со шнапсом, обильно закусывая куриными ножками со свежеиспеченным картофелем и снова запивая шнапсом; лимонад для меня лился рекой, и я едва не сорвала с головы шапку, разгоряченная от тепла и восторга.

Так как час был поздний, отец решил отложить отъезд домой до следующего дня. Мы провели весь вечер в гостинице вместе с другими паломниками. Стены маленького зала, будто праздничными украшениями, были увешаны клюками и лохмотьями чудом исцелившихся. Все, кто снова мог двигать руками и ногами, собрались вокруг большого стола в центре помещения и принялись так лихо скакать и отплясывать, что отец мой неодобрительно нахмурился, и хозяин, желая его умиротворить, подал ему еще шнапса: пейте, сударь, на здоровье, все за счет заведения, даром, как Господня милость!

Время перевалило далеко за полночь. Отец уже совсем осоловел, как вдруг дверь распахнулась и в зал ввалилась пестрая толпа ряженых. На них были всяческие маски и костюмы, и на незнакомых мне инструментах они играли мелодии, от которых у меня защемило сердце. Глаза у отца заблестели, и он даже взял меня на колени, чтобы мне было лучше видно. Я чувствовала, как его сильные ляжки подрагивают в такт музыке. Мне показалось, он даже тихонько подпевает. Странные фигуры с длинными красными носами протискивались между столами, пили из стаканов и хватали с тарелок, что еще на них оставалось.

Потом один из них вдруг заиграл на здоровенной гребенке, и в зале наступила мертвая тишина. На сцену поднялась молодая женщина в блестящем платье и рыжем парике и запела. А как только она начала петь, красноносые разрыдались. Слезы скапливались на кончиках носов и тяжелыми каплями падали на столы и на пол. Я чувствовала, что руки отца взмокли от пота. Губы у него задрожали, из груди вырвался свистящий стон. Я подумала, он вот-вот умрет. Покачиваясь, он встал из-за стола, схватил певицу за подол платья и, стащив в зал, закружил в танце.

Ночью в постели я, затаив дыхание, благоговейно прислушивалась, как отец, по чьей просьбе над соседней кроватью растроганный хозяин собственноручно повесил лик Мадонны, долго и терпеливо охаживает мою мать.

На следующее утро в окно ярко светило солнце, а на голове у меня опять вовсю топорщились волосы.

Каждый год в мае приходят парикмахеры. Нам хочется размахивать флажками, как они, и так же гордо носить белые халаты. Мы любуемся их длинными, гибкими пальцами и жадно поглядываем на заманчиво покачивающиеся большие корзины, полные белых кроликов и яиц, вина и печенья.

Когда приходят парикмахеры, дождя не бывает. Им незачем смотреть на небо, они и так знают, что оно голубое и солнце сияет на их гладких лысинах. Подобно сетям раскидывают они в тенистом парке у самого озера мягкие покрывала. Никогда не торопятся и, будто студенты на каникулах, лежат в траве, скрестив руки под головой и прикрыв глаза веками. Что творится под веками, мы не знаем; парикмахеры не раскрывают книг и не оставляют исписанных бумажек в мусорных корзинах. Мы прячемся в кустах и прислушиваемся к их невинному дыханию, пока наконец один из них не встает, чтобы забить первого кролика.

К парикмахерскому делу относятся мытье, стрижка, укладка, прическа, окраска, блондирование, восстановление, завивка, тонирование, лакировка для защиты от ветра, бритье, маникюр, педикюр, а также изготовление париков и шиньонов. Все это кролик прочитывает по безволосой руке парикмахера; все это знаем и мы, дрожащие соглядатаи в майском кусте, — и, однако, едва сверкнут ножницы, крепко зажмуриваем глаза и прижимаем ладони к ушам и голове, точно еще не разгадали фокуса, каким образом все отрастает заново. Но вот парикмахер смеется, подмигивает нам и бьет яйцо о сковородку.

Впрочем, нас это не касалось. Трапезничать с плешивыми не к добру, говорила бабушка и морщила нос, будто чуяла в воздухе несчастье. Она стригла нас по-своему — вкривь и вкось тупыми ножницами; кому нужна красота в такую погоду! Когда мимо проходили парикмахеры, она завешивала окна тяжелыми тканями и заколачивала дверь досками. Но мы выбирались через подвал на улицу и, убегая, слышали, как бабушка ругается нам вслед. Мы не могли ждать, мы хотели быть красивыми, хотели сидеть на мягких покрывалах и обедать за настоящим столом, на белой скатерти без пятен и объедков; парикмахеры лоснящимися губами обсасывали кости так, что они блестели, словно отполированные зубы, а потом размашисто бросали их через плечо в озеро. И вот, замирая от восторга, мы поступили к ним на службу.

Когда настал вечер, мы гордо, слегка покачиваясь от тяжести, понесли корзины с пустыми бутылками и в последний раз прошли мимо бабушкиного дома — с заколоченной дверью, с занавешенными окнами, за которыми мы, однако, ясно видели ее — со сжатыми на прощание кулаками.