Читать онлайн «Полицейская история (Обыкновенные инциденты)». Страница 5

В новой камере было тепло. Даже слишком. Камера была в три раза меньше предыдущей и напоминала лифт среднего размера. В ней уже находился один "зэка" - мальчишка лет пятнадцати. Впоследствии выяснилось, что несовершеннолетний удрал из дома. Сидеть имел возможность только один человек - в амбразуре зарешеченного окна. Остальные должны были стоять. Стена нового места заключения была необыкновенно толста. Возможно за подобными могучими стенами сидел в Бастилии де Сад. Однако же, о счастье и о удовольствие, в камере были четыре стены. И была дверь! Нас запирали! Отгораживали от мира.

К несчастью, они все тотчас же закурили. Мальчишка-узник выпросил у Эжена житанину и, прислонясь к стене, блаженно наполнившись дымом, закрыл глаза. Я не запротестовал против дыма, не желая наживать себе врагов. Психологически я всегда готов к бессрочной отсидке и даже, может быть, к пожизненному заключению. Мой жизненный опыт научил меня, что ничего хорошего от властей ожидать не следует. И от народов тоже... В сущности, я также профессионально подозрителен, как и полицейские. Однако основанием для полицейской подозрительности служит то обстоятельство, что они меня не знают, для меня же то, что я их полицейскую натуру изучил во многих ее вариантах.

Я снял "блан манто", аккуратненько сложил его много раз и, вытерев пол носовым платком, уселся в углу у двери. Пальто, уменьшившееся до размеров хорошо сложенного пледа, я положил на колени. "Не следует опускаться, сказал я себе. - Следует следить за собой..." Эммануэль Давидов вдруг стала кричать на покрасневшего Эжена. Я же, мимоходом отметив, что их ссора известный исследователям тюрем и лагерей феномен "перенесения раздражения на другой объект", с сожалением констатировал, что "отжимания от пола" в такой миниатюрной камере будет делать невозможно. Придется ограничиться приседаниями, наклонами, верчением шеи и поворотами корпуса.

Они вскоре сами ограничили потребление сигарет, убедившись, что воздух исчез из камеры. Мальчишку забрали двое следователей. Один - пузатый, в волосатом пиджаке цвета скорлупы грецкого ореха, другой - этакий симпатяга-чиновник. Я решил, что лучше попасть к грубияну с пузом, в пиджаке грецкого ореха. Грубиян может тебе врезать пару раз в живот, но миляга-чиновник подготовит тебя, вежливый, к самому большому сроку.

Только к одиннадцати часам вызвали из камеры Эммануэль Давидов. Раз уж ты у них в лапах, они спокойно "берут свое время". И в Москве, и в Лос-Анжелесе, и в Париже. Шубу Давидов оставила Эжену. Мое испорченное личным опытом и американскими фильмами воображение предвкушало трагическое возвращение Давидов в камеру. Избитая, лицо в крови, она обвисает меж двух полицейских. Флики вталкивают ее и захлопывают дверь, скрежещут замками, запирая, а мы бросаемся к телу Давидов, и Эжен кладет ей под голову шубу. Садится на пол и плачет. Его толстая спина колышется...

Давидов переступила порог камеры сама и очень злая.

- Ебаные флики! Они действительно решили судить нас!

- Но за что, Боже мой! - воскликнул Эжен и стал ломать руки.

Я уже замечал эту странную в большом, дородном мсье привычку. Теперь, в горячей крошечной камере, он ломал руки беспрерывно. Может быть, руки у него чесались, может быть, ему очень хотелось поиграть на рояле? В дневное время Эжен был причастен каким-то образом к науке химии. Вечерами он был причастен к Эммануэль Давидов, к алкоголю и игре на рояле. Отчасти из-за этого его пристрастия мы и мчались сквозь ночь в "Балалайку". Чтобы Эжен и профессионал Жаки играли бы вдвоем на рояле и пели.

- Они обвиняют нас... - Давидов закурила и, держа сигарету в руке, стала загибать пальцы: - Первое. В провоцировании инцидента. В том, что я резко затормозила перед "4-Л". Второе. В отказе подчиниться полиции. Они утверждают, что первый мэк, остановивший нас на Трокадэро, был спокоен и в полицейской форме... И третье. Мы обвиняемся в бегстве от полиции.

- Но мы-то думали, что это бандиты! Как отличить размахивающего револьвером полицейского в гражданском от бандита? - Эжен еще энергичнее захрустел руками и зашагал на месте.

- Комиссар утверждает, что среди них был один полицейский в униформе. Шофер.

- Ложь! И первый мэк, ломившийся к нам в "фольксваген", был в гражданском! Никто из нас не видел ни клочка полицейской формы!..

Меня вывели на допрос после вернувшегося мокрым и красным Эжена. Преодолев несколько колен коридора, я вошел в комнату, так же густо наполненную дымом, как и наша камера. Лысый, мускулистый человек в синей рубашке с закатанными до локтей рукавами сидел за серым металлическим столом. Рядом развалился, нога на ногу, персонаж в полицейской форме. Какой из них комиссар? Я выбрал в комиссары мускулистого, с закатанными рукавами. Из-под рубашки под самое горло выползала белая тишорт. Я сказал:

- Бонжур, мсье! - и скромно примостил задницу на край стула, на который мне указал мускулистый.

- Вы - советский русский, мсье? - с осторожной ласковостью спросил меня тот, кого я сам назначил комиссаром.

- Нет, - сказал я. И больше ничего не сказал.

Комиссар поскучнел. Может быть, он лелеял надежду, что я окажусь крупным советским шпионом и он, комиссар, раскроет мой террористический заговор?

- Если вам трудно объясняться по-французски, инспектор немного говорит по-английски, он переведет. - Инспектор утвердительно качнул ногой в полицейском ботинке. - К трем часам приедет переводчица с русского, и тогда мы сможем зарегистрировать ваши показания.

- Мадам Давидов прекрасно владеет русским. Она могла бы перевести мои показания, - сказал я по-английски, гладя на инспектора.

- Мы не можем воспользоваться услугами мадам Давидов по техническим причинам. Она обвиняется в том же преступлении, что и вы. - Инспектор употребил слово crime.

"Ну уж так прямо и crime! - подумал я. - Разве если расценивать как crime пребывание в "фольксвагене. Это они совершали крайм, ваши полицейские. Пытались меня угрохать". Однако, разумный, я не стал их оспаривать.

- Мсье комиссар?! - сказал я. - Могу ли я позвонить моему издателю? У меня с ним свидание в 12.30?

Они обменялись несколькими фразами.

- Давай номер! - сказал комиссар.

Я, не умея произнести, написал на куске бумаги номер. Комиссар сам, какой почет, набрал мне его. Калипсо в издательстве сняла трубку и, очевидно, сказала, как обычно, скороговоркой:

- Издательство "Рамзэй". Бонжур!.. - Комиссар передал трубку мне.

- Калипсо, бонжур. Это Эдуард Лимонов. Могу я говорить с Коринн, пожалуйста?

Атташе дэ пресс, слава Богу, была на месте.

- Бонжур, Коринн. Я не смогу быть в 12.30 в ресторане "Сибарит".

Атташе дэ пресс не задают лишних вопросов. Коринн не спросила меня: "Почему?" Она спросила:

- Когда ты сможешь? Какой день тебе удобен?

- Не знаю. Я звоню тебе из полиции. Я арестован. - Я говорил по-английски. Инспектор старательно вслушивался. Комиссар, не понимающий английского, заскучал. Я решил не раздражать начальство без нужды.

- Орэвуар, Коринн.

- Надеюсь, что с помощью такого бесподобного паблисити-трюка твоя книга будет хорошо продаваться. Не падай духом.

"Бесподобный паблисити-трюк! - размышлял я на обратном пути в камеру. Хуй его знает, что у них на уме? Может быть, им не хватает одного осуждения до выполнения их полицейского месячного плана? Как раз конец января. Врежут пару лет... Откуда я знаю, какие у них тут порядки... - Однако моя научившаяся не унывать ни при каких обстоятельствах натура тотчас же нашла в предстоящем тюремном заключении массу достоинств. - Выучу в совершенстве французский язык. И выучу тюремное арго! Стану писать по-французски. А сколько материала для книг в тюрьмах прямо под ногами валяется. Достоевский стал Достоевским, лишь пройдя через каторгу. И Жан Женэ вряд ли стал бы Женэ без тюрьмы... Да и кто тебя ждет на свободе? Никто тебя не ждет. Эммануэль Давидов ждет ребенок. У нее есть холеный отец и мать-аристократка. У химика-пианиста Эжена есть нелюбимая им, но семья, а кто ждет тебя на улице Архивов? Никто, и это хорошо. Ты - компактная, независимая единица. Все твое с тобой. Сиди себе. Может быть, позволят иметь карандаш".

Их было четверо в камере, когда я вошел. Вернулся с допроса мальчишка, глаза были красные, очевидно, плакал, и стоял, прилипнув к стене необыкновенно грустный, дистрофического сложения человек в джинсовом костюме. Было ясно, что он молод, но совершенно безволосая голова и преждевременные глубокие складки на лице заставляли думать, что тяжелая болезнь поселилась в джинсовом человеке. Я решил, что у него рак и его подвергают хемотерапии.

- И я хочу позвонить! - вскричала Давидов, узнав о том, что мне позволили позвонить в издательство. - Я должна позвонить моему мальчику и моему адвокату!

Эжен застучал в дверь, требуя внимания. После переговоров с недовольным полицейским Давидов увели.

Вернулась она нескоро, но заметно повеселевшая.