Читать онлайн «Сатирическая история от Рюрика до Революции». Страница 25

Памятуя эту родословную, я никогда не мог без смеха слушать «рассуждения о русской душе» русских самодержцев, усиленно прославляемой в каждом из них, покуда он царствует. Особенно много «русской души» находили, как известно, у Александра III, немца в шестом поколении. Так и вспоминается картина из салтыковских «Ташкентцев» действия».

«Генерал. Господа, предупреждаю, что первым условием, чтобы зачислиться в наше общество ловли врагов отечества, необходима русская душа.

Голос. А немцу можно?

Генерал (с ангельскою улыбкою). Немцу? Немцу всегда можно, потому что у немца всегда русская душа».

Разве что так… Иначе совершенно непостижимо, – когда и где, как и откуда, успевают все эти коронованные и полукоронованные немцы обзаводиться «русскою душою», хотя бы и в таких скромных размерах, чтобы не посрамлять германизмом. своим вдохновений пресловутого «коптрпропагандиста», генерала Богдановича, благочестиво искупающего, в звании старосты Исаакиевского собора и распространителя патриотических брошюрок и картин, старые грехи взяточничества по угольным поставкам на Черноморский флот. Императора Александра II еще могли обрусить сколько-нибудь воспитатели его. Жуковский и Павский (законоучитель, обвиненный впоследствии в не православном образе мыслей за дерзость… перевести библию на русский язык). Но ведь именно у Александра Второго-то наличность «русской души» современными патриотами – Богдановичами, Грингмутами, Мещерскими, – и отрицается усерднёйше… Царь, уничтоживший крепостное рабство в России и на Дунае независимые славянские княжества, – опальный в своем потомстве и в бюрократии, царствующей в России от имени Александра III и Николая II.

Каков бы ни был Александр Второй, со всеми его преувеличенными достоинствами и замолчанными недостатками, но, конечно, он был лучшим в ряду Романовых девятнадцатого века. За свои грехи и ошибки он расплатился страшною казнью 1 марта на Екатерининском канале: история сквиталась с Александром II в его зле и получила возможность и право беспристрастно отмечать его добро. Русский и славянский мир сохранили о нем благодарную память. Но Гатчинский и Зимний дворцы встречают каждое упоминание об его веке, – «эпохе великих реформ» – кислыми гримасами, – и имя Александра II для них, как и для их министерства внутренних дел, – имя изменника династии и принципам самодержавного режима.

Когда я беру в руки «Готский Альманах», то, просматривая родословные древа царствующих домов Европы, я, в конце концов, всегда упираюсь в ту мысль, что революции, который теперь опрокидывают один за другим троны и уничтожают одну за другой династии, являются не только логическим последствием социальной борьбы, не только выражают собою известный политический момент культурной зрелости народов, но и скрывают под собою подкладку органической борьбы расовой.

Война, объявленная нациями династиям, – явление не только социально-политическое: ею управляют и начала антропологические. Не шутка же половой подбор! В течение многих и многих веков, европейские и зависимые от Европы, троны находились во власти десятка родословных корней, которые, переплетаясь сотнями отростков, роднились только между собою, брезгая кровью остального человечества. Тысячелетие столь замкнутой половой жизни должно было выработать потомство этого десятка корней в специальную расу, действительно значительно отчужденную наследственностью от других человеческих рас.

Не помню, кто из французских писателей изучал анатомию по костям французских королей, выброшенным из гробницы Сен-Дени великой революцией. Если бы такой счастливый случай достался в удел современному антропологу, он, пожалуй, определил бы своими измерениями даже физические уклонения королевской расы от братьев по человечеству. Уклонения же психического порядка – вне сомнения и заметны каждому не подобострастному глазу. Наш высокоталантливый соотечественник профессор Якоби посвятил огромный, кропотливый и полезнейший труд свой – “Etudes sur la selection chez 1’homme” именно болезненным аномалиям царственности, рождающимся из обладания преувеличенною властью. Его внимательный анализ коснулся всех европейских династий, начиная с Цезарей. Единственный упрек, который можно сделать труду Якоби, это – что, будучи врачом, а не историком, он слишком доверялся правде литературы и документов эпохи, им исследованным.

Что же касается до самого опьянения властью, как источника душевных аномалий и даже острых недугов, логические доказательства Якоби блистательны. Приходится очень сожалеть, что он ограничил свой анализ дворами западной Европы и прошел молчанием династию голштинских Романовых, – с ее слабоумным алкоголиком Петром Федоровичем, нимфоманкою Екатериною Алексеевною, безумным Павлом, почти юродивым под конец жизни Александром Павловичем, холодным зверем Николаем, распутным Александром II, диким помещиком Александром III и, для заключения, с Николаем II – этою, говоря языком декадентов, «недотыкомкой серой», которая ныне бесхарактерно и глупо вьется и вертится между Петергофом и Зимним дворцом, между Треповым и Витте, между варварством и сантиментализмом, между необходимостями конечной конституционной капитуляции и злым упорством самодержавного деспотизма.

Но при всех достоинствах книги Якоби, при всем блеске его доказательств, при всей несомненности его тезиса, можно и должно пополнить последний теоремою, что в царственных аномалиях психики отравление властью приобретает значение и силу обостренного активного фактора потому, что он попадает в среду благоприятнейших ему факторов пассивных, на почву исключительно цельной наследственности и нравственного вырождения, свойственных царям в мере, до полноты которой далеко всем остальным классам общества человеческого. Психология царственной расы обособилась и отчудилась от психологии общечеловеческой. Вот почему никто так мало не понимает обязанностей к человечеству и взаимоотношений общежития, как. цари, короли, принцы – даже и те, лучшие и очень редкие из них, которые умозрительно сознают необходимость быть человечными и очень стараются, чтобы быть таковыми или, по крайней мере стяжать такую репутацию.

Для меня самое смешное чтение – рассказы о подвигах доброты, великодушия и т. п., приписываемых разными историческими льстецами и хвалителями разным «добродетельным» государям, вроде Фридриха Великого, Иосифа II, Екатерины Великой и т. п. Все эти анекдоты, которыми скверная школа и небрежная семья напитывают наше детство, – по существу, повествуют не более, как о том, что вот в такой-то житейской встрече царственная особа поступила довольно порядочно и прилично с общечеловеческой точки зрения – поступила так, как не поступить для обыкновенного смертного, не принадлежащая к царственной расе, было бы прямо подлостью. Однако все эти просто порядочные поступки и только не подлости рассказываются хвалителями с таким изумлением, восхищением и восторгом, что совершенно ясно: эти господа сами не ждут от земных богов своих способности действовать хоть сколько-нибудь в согласии с общею человеческою моралью, и каждый мало-мальски не постыдный поступок земного бога уже приятно удивляет их, как совсем нечаянная внезапность.

Изумительно и восхитительно, что Фридрих II не отнял чужой мельницы, потому что – «есть судьи в Берлине». Изумительно и восхитительно, что Екатерина II как-то раз не велела убить человека, написавшего на нее памфлет. Изумительно и восхитительно, что Александр I упал в обморок, узнав, что Зубовы удавили его отца. Особенно окружена, ореолом таких холопских восторгов личность Николая I, благодаря петербургскому культу к ней в «реакционных» восьмидесятых годах. «Русский Архив», «Русская Старина», «Исторический Вестник», Шильдеры, Барсуковы, Татищевы засыпали русскую публику рассказами об единичных великодушиях этого деспота из деспотов, – и все великодушия неизменно того же дешевого сорта: ждали, что ограбит, а он не ограбил; по расчетам, должен был повесить, – а нет, только велел прогнать через 1500 палок и сослать на Кавказ в солдаты без выслуги; мог изнасиловать, а не изнасиловал.

Исторические апологии знаменитых монархов, начиная с Плиниева панегирика Траяну и до патриотических листков генерала Богдановича, все без исключенья построены на этой смешной манере доказывать царскую добродетель отрицательными примерами, что тогда-то государь не совершил такого-то преступления и не впал в такие-то пороки. Всегда выносишь такое впечатление, что апологет, при всех своих почтительных восторгах, считает своего обожаемого монарха чем-то вроде бешеной собаки, которой специальность – кусать всякого близ стоящего и, если она сего не делает, то, стало быть, она – четвероногий ангел своей породы.

А, впрочем, народная мудрость – в анонимной бесцеремонности своей – именно так и понимала царей, когда создавала пословицы вроде «Где царь, там и страх», «Близь царя – близь смерти», «Царь не огонь, а ходя близ него – опалишься», «До царя дойти – голову нести» и т. п. В недавнем сборнике корейских сказок, изданных господином Михайловским-Гариным, есть одна курьезнейшая – как бедняк притворился угадчиком, будто он разыскивает пропавшие вещи, при помощи своего длинного носа. Наконец его зовут к императору. Он угадал раз, два, а затем и отрезал себе нос: – теперь, говорит, я потерял свою способность и такой же дурак, как и вы все… Его отдули бамбуком по пяткам и вышвырнули из дворца. Над угадчиком все смеются, но он философически резонирует: «Поверьте, что отделаться от знакомства с императором только носом – это не малое счастье!»