Читать онлайн «Наматжира». Страница 34

Потом — болезнь, доктор просит прислать в Папунью самолет и доставить больного как можно скорее в больницу в Алис-Спрингс. «Однако в Папунье болезнь Альберта не считали столь уж серьезной и не видели необходимости в такой спешке. Поэтому перевезти его в город решили с попутным грузовиком, когда тот поедет за провизией» (стр. 117). Читатель, конечно, понимает, почему местные власти не торопятся — ведь это же абориген, черный, если он и умрет, то большой беды, с их точки зрения, не будет. Вот наконец грузовик направляется за провизией. Сотрясаясь, он преодолевает кочки и рытвины, а в кузове на матраце лежит Наматжира. Несколько часов в дороге, сутки в больнице. 8 августа 1959 года Наматжира скончался.[14]

Книга Джойс Бетти рождает ненависть к расизму, погубившему не только Наматжиру. Наматжира — это всего лишь одна из многих тысяч жертв расизма, расцветшего на австралийской почве. За спиной Наматжиры стоят аборигены Австралии — их было 300 тысяч человек, когда в эту страну прибыли первые переселенцы из Англии, а теперь их осталось 50 тысяч, да и тех на их же собственной родине не считают людьми.

При чтении книги Джойс Бетти поражает и другое — как много хороших слов было сказано в защиту Наматжиры и как мало было сделано, чтобы ему помочь. Собственно, ничего не было сделано.

Расизм страшен тем, что он создает заколдованный круг, из которого не смог вырваться даже столь энергичный и талантливый человек, как Наматжира. Аборигенов объявляют «неспособными» к цивилизации и по этой «причине» заставляют их жить в таких местах, в которые цивилизация не проникает. Более того, принимают все меры, чтобы туда цивилизация, хотя бы в виде железных топоров, европейской одежды и других вещей, не проникала. Почему? Потому что в Центральной Австралии и на Севере аборигенов больше, чем белых, труд аборигенов нужен скотоводам, притом труд дешевый, а появление в резервациях европейской одежды и других вещей ведет к вздорожанию этого труда. Самый дешевый труд — это когда абориген ходит почти голый, ест ящериц и корни водяных лилий. Вот почему резервации охраняются полицией и аборигенам запрещено покидать их, а белым запрещено проникать туда.

Абориген может покинуть резервацию лишь тогда, когда он нанимается на работу к какому-либо скотоводу. Скотовод платит ему гроши и заставляет трудиться с утра до вечера. Наматжира три года (1920–1923) работал на скотоводческих станциях, но вынужден был снова вернуться в резервацию. Потом он был погонщиком верблюдов, с тем же успехом. В резервации он — кузнец, плотник, стригаль, пастух, звонарь, это был мастер на все руки, но выбиться из беспросветной нищеты он не мог. Между ним и жизнью, к которой он стремился, стояла полиция. Он хотел пойти в город — нельзя, запрещено. Он хотел послать письмо в город — нельзя, запрещено[15]. Абориген полностью изолирован в своей резервации. Поставьте любого белого на его место, и этот белый будет столь же нищ, неграмотен и «неспособен» к высокой культуре, как и абориген. Так расизм в Австралии воспроизводит из поколения в поколение «неспособных» к высокой культуре аборигенов.

Расизм страшен еще и тем, что он, учитывая протесты честных людей против такой политики, стремится оправдать ее с помощью какой-либо теории. Такова, например, в Австралии теория двух миров. Один мир — это мир белых, другой — мир аборигенов, и эти миры будто бы абсолютно несоизмеримы. По теории двух миров, абориген не может жить в мире белых так же, как белый — в мире аборигенов.

Помню, в августе 1965 года в Ленинград приехали австралийские этнографы супруги Рональд и Кэтрин Берндт, и я имел удовольствие встречаться и беседовать с ними. Европейская культура, говорили они мне, делает акцент на развитие науки и техники, на материальные блага — жилище, одежду, пищу и т. п. Аборигены же Австралии, по словам этих ученых, материальных благ никогда не добивались и не добиваются, их главные ценности в области духовной жизни — миф, ритуал, религия.

Другой австралийский этнограф, А.-П. Элкин, развивая эту теорию, призывает оградить аборигенов от проникновения к ним материальных ценностей. По его мнению, это вредно для аборигенов, так как они утрачивают «священную основу и ритуал». Элкин даже впадает в патетику: «И как велика эта потеря? И личность страдает и все общество». Что же теперь делать? Надо не пускать аборигенов в города, изолировать их, законсервировать в каменном веке. Надо «поощрять время от времени» их ритуальную жизнь, «оживить» их религиозное искусство — по мнению Элкина, искусство аборигенов всегда связано с мифом, ритуалом, магией. Теперь послушаем, как Элкин с этих теоретических позиций обрушивается на Альберта Наматжиру. «А теперь, — с огорчением пишет он, — Альберт Наматжира и его последователи ограничиваются передачей географического окружения — гор, рытвин, деревьев и трав во всем их богатстве красок, с редким намеком на что-либо туземное; обычно они не изображают ни людей, ни зверей, ни птиц, ни рептилий. Они мало или ничего не знают о ритуале и мифологии своего племени аранда; они — христиане и в культурном отношении продукт контакта. Поэтому они дают нам то единственное, что у них осталось и что не изменено контактом, — окружение» [16]. А ведь Элкин — это крупная величина в научной и общественной жизни Австралии. Кстати, он открывал одну из выставок Альберта Наматжиры (стр. 22).

Познакомившись с книгой Джойс Бетти, я должен отметить, что отношение Элкина к творчеству Наматжиры с годами, видимо, изменялось. В 1945 году, открывая выставку картин Наматжиры в Сиднее, Элкин, как пишет Джойс Бетти, выступил по радио с критикой в адрес тех, кто порицал Наматжиру за разрыв с примитивным искусством своих предков; Элкин высоко ценил картины с реалистическими изображениями гор и долин (стр. 23). А в 1950 году Элкин сам критикует Наматжиру за изображения гор, рытвин и долин, «с редким намеком на что-либо туземное», и обвиняет его в том, что он будто бы мало или почти ничего не знает о ритуале и мифологии племени аранда. Но это обвинение совершенно неверно.

Альберт Наматжира хорошо знал и любил рассказывать мифы и легенды племени аранда. У него была своя чуринга с изображением пяти кругов, в каждый из которых вписано еще несколько кругов. Это — орехи иелка, а линии, соединяющие круги, — это корни. Изображение передает событие, случившееся во времена Алчеринга (то есть очень давно): старик Талилтуки и его сыновья ели только орехи иелка, но не умели быстро снимать с них шелуху и вынуждены были подчас пропускать важные племенные обряды; однажды Талилтуки открыл, что чистить орехи можно быстрее — сначала растолочь их в деревянном корытце камнем, затем протереть между ладонями и, наконец, удалить шелуху путем провеивания; дело пошло быстрее, и старик с сыновьями стали регулярно посещать племенные обряды.

Мир аборигенов — целиком и полностью дело прошлого. Было время, когда аборигены жили по своим обычаям. Каждый человек племени аранда, например, имел свой тотем — какое-то животное или растение — и считал это животное или растение своим далеким предком, не употреблял его в пищу, всячески оберегал. У каждого была своя чуринга, сделанная из дерева или камня, с резными изображениями, и люди считали ее обиталищем души, хранили в священном месте. Каждый принадлежал к одному из четырех (или восьми) брачных классов и мог выбирать себе жену только из другого, вполне определенного брачного класса. Каждый мальчик проходил длительные и подчас болезненные обряды посвящения, во время которых старики, совершавшие их, передавали посвящаемым необходимые для них знания. Все это было[17]. Но теперь этот мир полностью разрушен. У аборигенов отняли землю, свободу, навязали христианство, голодный рацион, наемный труд на скотоводов за гроши. Правительство Англии объявило Австралию «незаселенной страной», и первые поселенцы, прибывшие сюда, «убивали туземцев, как диких животных», «как ворон»  [18]. Трупным смрадом, запахом жженого человеческого мяса несет от этих первых шагов буржуазной цивилизации по австралийской земле. Современная «белая» Австралия не любит вспоминать об этом.

Никто не собирается привлекать к суду современных австралийцев за преступления, совершенные их предками. Но зачем говорить о том, чего давно нет, — о мире аборигенов? Этот мир разрушен, и лишь в памяти глубоких стариков сохраняется то, что дольше всего сохраняется в таких случаях, — мифы, легенды, предания.

Когда режиссер Норман Уоллис делал фильм об Альберте Наматжире (1957), художник, сидя ночью у своего дома, сделанного из коры и веток, посвящал слушателей в тот самый «мир аборигенов», который, по мнению Элкина, был ему будто бы мало известен. «Голос Альберта стал особенно задушевным и проникновенным, когда речь зашла о его отце, о священных мифах и легендах племени аранда» (стр. 77). Он рассказывал одну легенду за другой.