Читать онлайн «Захарий Зограф». Страница 7

Современниками Захария Зографа были такие крупные и самобытные мастера, как папа Витан Младший, убитый в 1848 году разбойниками, Йонко поп Витанов, произведения которого отличались декоративностью звучного цвета, чистотой и плавностью линий, индивидуализацией образов, трогающих поэтичностью и светлой печалью. Видные художники были и в других трявненских династиях — Захариевых, Венковых, Минковых, Димитровых.

Трявна находится все же далековато от Самокова, зато близко от городов Банско и Разлог, где также сложилась значительная и интересная местная школа. Основателем ее был Тома Вишанов хаджи Икономов, учившийся в 1780-х годах, согласно преданию, в Вене (или Италии) и прозванный Молером (от немецкого Maler). В его работах, особенно в превосходных рисунках, ощущаются, несомненно, веяния западноевропейского искусства, но еще больше в них непосредственности и эмоциональности, наивности и той же жизненности, которая стихийно разрушала иконописную застылость и не укладывалась в академические стереотипы. Свои персонажи Тома Вишанов наделяет миловидными лицами с большими приветливыми глазами, живой мимикой и жестикуляцией, моделировку обогащает бликами, тенями, полутонами. Обостренный интерес к анатомии и какие-то далекие отголоски французского рококо своеобычно сплетаются в его произведениях с выразительностью чисто народного примитива. Дело этого крупного и незаурядного мастера продолжал его сын Димитр Томов Молеров, вернувшийся, однако, к канонам византийского и афонского иконописания, а также сын и внук последнего. В юго-западных районах страны сформировалась дебырско-мияшская школа, выдвинувшая Дичо Зографа и других значительных художников и резчиков по дереву.

В дальнейшем Захарию доведется повстречаться и с трявненскими, и с банскими художниками, а пока что круг его впечатлений ограничивался по преимуществу Самоковом. Одним из сильнейших было, видимо, впечатление от иконостаса Митрополичьей церкви. Туда он часто ходил еще с отцом, благо находилась она в нескольких минутах ходьбы от дома, в том же болгарском квартале Долна махала. От отца и брата знал он и исполненную драматизма историю храма.

В те годы действовал султанский указ, жестко ограничивавший церковное строительство и запрещавший возводить православные церкви выше мечетей. Чтобы как-то обойти его и не вызвать опасного раздражения властей, самоковскую церковь строили по ночам, при свечах, сменяя друг друга; основание углубили в землю на полтора метра, поэтому, как и многие болгарские церкви XVIII — первой трети XIX века, она снаружи невысока и неказиста, без куполов и звонниц, более смахивающая на хозяйственную постройку под простой двускатной крышей. Зато интерьер поражал красотой и объемом архитектурного пространства. На убранство не скупились: только за резьбу иконостаса, например, была выплачена громадная по тем временам сумма в 7550 грошей! Церковь была освящена в 1796 году, а в 1805 и 1830–1835 годах, после длительной и упорной тяжбы с властями, ее расширили, сделали трехнефной, пристроили с западной стороны часовню, алтарную апсиду, открытый притвор на стройных резных колоннах. Иконы для нового храма принадлежали кисти Христо Димитрова и его учеников (незадолго до смерти он расписал потолок, украсив его звездами), а резьбу иконостаса исполнил в 1798 году святогорский монах Андон (или Антоний). Это стало рубежом творческой зрелости самоковских школ иконописи и резьбы по дереву. К слову, местные центры резьбы, как правило, совпадали с иконописными: трявненская, самоковская, дебырская, позднее банская, калоферская. Лучшими памятниками самоковской школы остались иконостасы Митрополичьей церкви, храмов Рильского и Лопушанского монастырей.

Болгарская резьба по дереву, пережившая в конце XVIII — первой половине XIX века пору расцвета, составила замечательную страницу народной художественной культуры. Церковные иконостасы, архиерейские троны, амвоны и стасидии — высокие стойки для молящихся вдоль стен, домашние иконостасы, таваны — резные потолки в жилых домах — давали резчикам возможность проявить свою фантазию, изобретательность, мастерство. Сочетая плоскую и объемную, барельефную и ажурную резьбу, они широко использовали геометрический и растительный орнаменты, мотивы Ренессанса, барокко, классицизма и ампира, но всегда оставались на почве болгарского искусства. Изображения солнечных розеток, цветов и плодов, виноградных лоз и подсолнухов, фантастических и реальных птиц и зверей — орлов, грифонов, львов, алконостов, сиринов, оленей, быков, петухов, сцен из Ветхого и Нового завета и даже жанровых мотивов, очень точно увиденных в повседневности типажей, наблюденных деталей и подробностей образуют очень своеобразное, исполненное движения и жизненных красок зрелище. И в нем — мироощущение народного художника, соединившего в своей работе изощренность мастера и неискушенность радостно познающего мир примитива.

Этот мир открывал для себя и Захарий, когда всматривался в возникшие из-под резца Андона лупоглазые фигурки с лукавыми улыбками на лицах, усатого пахаря Адама, бредущего по борозде за сохой, и Еву с крестьянской прялкой («Когда Адам пахал, а Ева пряла, что же делали богатые?» — спрашивали в народе). Воображение поражали сплошь покрытые дивной резьбой центральная часть иконостаса, амвон, киоты, архиерейский трон, настоятельское кресло, эпитропский стол, в подножье которого были вырезаны две головы — одна постарше, с бородой, другая помоложе, только с усами; говорили, что это автопортреты Андона и его помощника.

Славу самоковского иконостаса преумножил превосходный резчик Атанас Телодур (что означает «позолотчик», хотя иконостас Митрополичьей церкви — из орехового дерева, без окраски и позолоты). Участник греческого национально-освободительного восстания 1821–1829 годов против османского ига, он попал в плен и, проданный в рабство самоковскому бею, работал здесь как резчик по дереву. В 1830–1833 годах Атанас исполнил боковые крылья иконостаса, заполнив ими нефы достроенного и расширенного храма.

Двадцатые годы, время отрочества и юности Захария, становления и возмужания его как личности и художника, остаются в его жизнеописании почти не заполненными страницами: нет ни работ его, ни документов, ни писем, ни воспоминаний. Единственная возможность реконструкции видится в принятии версии: жил как все…

Когда подошел срок, Захария отдали в килийную школу при Митрополичьей церкви. Выбора не было: килийные школы — нечто вроде церковно-приходских в России — до середины 1830-х годов, а в селах и небольших бедных городках до пятидесятых годов были единственными учебными заведениями; в Самокове они существовали с XVII века.

Представление о том, какими были эти школы, дает описание одной из них: «Школа состоит из двух помещений. Первое предназначено для занятий. Устлано оно одеялами из козьей шерсти, на которые садились ученики. Сегодняшней тетрадью служила панокида — покрытая воском доска, на которой ученики учились писать и считать. <…> Вторая комната была устроена почти так же. На стене надпись церковно-славянскими буквами: „Прилежание приносит удачу“. Печь, лавка у стены для учителя и иконостас с иконой — триптихом, часослов и шкатулка для перьев и чернильницы. <…> Длинная палка, с помощью которой учитель доставал от первого до последнего ученика „для водворения порядка и дисциплины“ во время учебных занятий…»

Описание это, наверно, довольно точное; но во многих случаях было и того хуже. Сплошь и рядом помещения были тесными, холодными, сырыми, дети сидели на земле, подложив дощечки, которые приносили из дому, обедали хлебом, луком, сыром и сушеными фруктами, спали и снова занимались. За науку учитель — даскал — с каждого ученика получал по одному грошу в месяц и немного продуктов, а когда оканчивали одну книгу, ему дарили платок или вязаные чулки. Дети кололи учителю дрова, носили воду, вскапывали и пололи огород; зимой приносили в школу по одному полену. Зато с каким нетерпением ждали они петров день — 29 июня, когда кончался учебный год!

В одной старой болгарской школе на стене классной комнаты было начертано: «О, учитесь, дети, в младые лета, когда наступит старость, чтобы не осталась вам жалость». Увы, этот призыв нередко оставался лишь благим советом. Петр Берон свидетельствовал: «Проведя свое детство в страхе и трепете, несчастные дети по выходе из школы не умеют даже написать свою фамилию или сосчитать то, что они получают или отдают». Вероятно, не везде дело обстояло так плохо, но общий уровень преподавания оставлял желать лучшего.

На панокиде учитель писал, а дети два-три месяца хором повторяли за ним название букв, затем слоги, слова, предложения и целые молитвы. Чтение сменялось началами эпистолографии — науки письма. Умевшего читать и писать называли грамматиком, и он уже слыл ученым. Учили не живому болгарскому языку — не было ни учебников, ни даже букваря, — а славяно-болгарскому, представлявшему смесь преобладающего церковно-славянского и разговорного болгарского. Учились по церковным книгам — псалтырю, часослову, октиоху (сборнику песнопений); псалтырь называли наустницей — затверживали его наизусть, а вершиной всех наук считалось знание «Апостола».