Читать онлайн «История русской семиотики до и после 1917 года». Страница 28

Не могу удержаться, чтобы не привести одно из стихотворений Е.Д.Полибанова для полной характеристики его облика:

В 45 ЛЕТ

(подражание китайскому)

Выхожу, немного выпив

И немного покурив,

Из опиекурильни.

Мышь летучая так низко пролетает,

У палан-ханэ костер пылает,

Сумерки ложатся на Тошкэнд,

И я медленно бреду домой,

Совея

(Там же. С.219).

Л.П.Якубинский вошел в семиотику с еще одной важной статьей, правда, уже 1923 года, "О диалогической речи" (См.: Якубинский Л.П. Избранные работы. Язык и его функционирование. — М., 1986. С. 17–58). Здесь представлены многие идеи, за которые мы так ценим М.М.Бахтина. Но М.М.Бахтину удалось развернуть их в сторону литературы и культуры. Л.П.Якубинский остался лингвистом, а лингвистика в тот период ушла в иную сторону, и подготовленный Л.П.Якубинским инструментарий оказался ей не нужен.

Рассматривая существующие формы общения, Л.П.Якубинский считает важным элементом цель речевого высказывания. Именно в этом он увидел разницу между практическим и поэтическим языками, о которых писал ранее.

Общение он пытается моделировать на уровне как слухового восприятия собеседника, так и зрительного. "Зрительное восприятие собеседника подразумевает восприятие его мимики, жестов, всех его телодвижений" (Там же. С.27). И далее: "Сплошь и рядом мимическая и жестикуляционная реплика вовсе не требует речевого дополнения. С другой стороны, мимика и жесты имеют часто значение, сходное со значением интонации, т. е. определенным образом модифицируют значения слов" (Там же).

Л.П.Якубинский не только разграничивает зрительный и слуховой каналы, но и сближает их: "Когда смотришь на сцену в бинокль, не только лучше видишь, но и лучше слышишь, потому что лучше видишь, лучше узнаешь, в чем дело, следя за мимикой и жестами. Так же обстоит дело и при слушании оратора: особые места для оратора (кафедры, трибуны) обусловливают не только то, что оратора лучше слышно, но и то, что его лучше видно; когда на оратора смотришь

в бинокль, тоже лучше слышишь и понимаешь" (Там же. С.28).

Продолжая Л.В.Щербу из "Восточно-лужицкого наречия" (1915), которому при описании реального общения очень трудно было найти монологи, свою четвертую главу Л.П.Якубинский назвал "Об естественности диалога и искусственности монолога". Сам же он идет еще дальше и ищет, какова семиотическая организация коммуникации, которая способствует рождению монолога: "Для того, чтобы люди слушали монолог, необходимы обыкновенно определенные привходящие условия, например, организация собрания с очередью, с предоставлением "слова", с председателем, да и то здесь всегда налицо "голоса с мест" (Там же. С.33). И далее: "Слушание монолога часто регулируется (кроме отмеченных моментов организованности собрания и пр.) количеством собравшихся людей, которое, если оно велико, ведет, в силу естественного для каждого стремления к прерыванию, к окончательному "галдежу", который тоже естественным образом постепенно парализует либо прерывание, либо само собрание, если ему не будет придан организованный характер; общеизвестно, что, например, сборища молодежи постоянно кончаются "галдежом", и наконец требованием выбрать председателя и вести собрание" (Там же. С. 33–34).

Л.П.Якубинский рассматривает различные варианты "блокировки" диалога:

"Случаи "беседы-собрания" свойственны обществу на определенном уровне культуры; в другой обстановке слушание монолога определяется другими обстоятельствами, имеющими значение, впрочем, и для всякого культурного уровня:

обычаем, церемонией, ритуалом. Слушают того, кто имеет власть или пользуется особым авторитетом, вообще в обстановке внушающего воздействия, подразумевающего известную пассивность восприятия или преимущественно сочувственное реагирование, когда прорываются главным образом "поддакивающие" реплики. Особенно важно подчеркнуть связь монологизирования с авторитетностью, ритуалом, церемонией и пр., так как здесь определяется возможность, в общей плоскости внушающего воздействия, влияния монологической устной речи на речь вообще, в частности и на диалогические речевые проявления, что немаловажно, между прочим, и для генетического изучения языка (само собой разумеется, что внушающее воздействие может происходить

и в плоскости диалога). Иногда монологизирование осуществляется благодаря особой интересности, захватываемости своего содержания и вызывает реакцию удивления, когда все сидят и слушают "раскрыв рты" и действительно молчат" (Там же. С.34).

В характеристику монолога Л.П.Якубинский вписывает еще одну черту, пользуясь словами из своей работы 1916 года:

"самый момент некоторого сложного расположения речевого материала играет громадную роль и вводит речевые факты в светлое поле сознания, внимание гораздо легче на них сосредоточивается. Монолог не только подразумевает адекватность выражающих средств данному психическому состоянию, но выдвигает как нечто самостоятельное именно расположение, компонирование речевых единиц. Появляется оценка по поводу чисто речевых отношений: "связно", "складно", "нескладно", "повторяется одно и то же слово на близком расстоянии", "слишком много который", "порядок слов нехорош" и т. д. Здесь речевые отношения становятся определителями, источниками появляющихся в сознании по поводу них самих переживаний" (Там же. С.37).

Возвращаясь к понятию поэтического языка, мы видим, что он оказался выгодным объектом. Убрав из него содержательную сторону, удалось продвинуться на энное число шагов вперед в изучении чисто звуковой стороны.

Нечто сходное можно обнаружить и в случае монолога. Убрав реакцию собеседника, монолог однотипно может концентрироваться на характеристиках "эстетического" порядка:

порядок слов, их повторяемость, стилистическая окраска. Бытовой язык не знает этих понятий, этих ориентиров. Для описания различий бытового/поэтического языков можно также воспользоваться понятиями кратковременной/долговременной памяти. Бытовой язык не в состоянии реагировать на отмеченные характеристики, поскольку работает в режиме кратковременной памяти. Поэтому для него не являются существенными такие явления, как излишняя повторяемость того или иного слова. Долговременный режим выдвигает иные требования. Однако в наших условиях долговременность часто реализуется в виде письма, зрительного канала, хотя это и не является обязательным условием.

Современный театр также пытается реализовать звуковую сторону поэтического языка. П.Брук отмечает: "Слово подобно айсбергу, и идея, концепция в данном случае — лишь поверхность, верхушка айсберга. Нами проделано множество экспериментов чисто исследовательского характера, имеющих целью убрать эту верхнюю часть айсберга, то есть преодолеть интеллектуальный компонент слова. И мы обнаружили, что бесконечный объем смысла может быть передан через звучание. Мы играли на древ неперсидском языке, на языках народов Африки. При этом слова в своем чисто поверхностном значении были недоступны зрителям. Но вместе с тем зрители были вынуждены вслушиваться в звучание слов, в те вибрации, которые возникают от произношения, и впечатление оказывалось намного богаче, чем от слова, воспринимаемого только в смысловом содержании" (Брук П. Лекции во МХАТе // Театр. — 1989. - № 4. С.148). То есть различного рода отключение — то ли от смысла, то ли от звука — позволяет более четко представлять реальное функционирование языка. Первые же эксперименты этого рода начались от "заумного языка" начала XX века и теоретического осмысления их создателями ОПОЯЗа.

Мы рассматриваем и Осипа Эмильевича Мандельштама (1891–1938) в рамках дореволюционного периода, поскольку основная для нас его работа, статья "О собеседнике", принадлежит 1913 году. Это (См.: Мандельштам О.Э. О собеседнике // Аполлон. — 1913. - № 2).

Эта статья важна для нас, поскольку, как мы видим, и лингвистика, и литературоведение, но не семиотика магистральным своим путем посчитали резкое сужение числа существенных элементов, подлежащих рассмотрению. "Собеседник" никак не мог быть принят во внимание. Возможность ориентации на него возникает в известной классификации Р.О.Якобсона лишь в 1960 году (См.: Якобсон P.O. Лингвистика и поэтика // Структурализм: "за" и "против". — М., 1975).

О.Э. Мандельштам был весь погружен в книжную, символическую культуру даже в своих бытовых наблюдениях, полных совершенно необычных ассоциаций. Приведем только несколько примеров из его книги об Армении (Мандельшам О. Стихотворения. Проза. Записные книжки. Ереван, 1989):

"Ты в каком времени хочешь жить?

— Я хочу жить в повелительном причастии будущего, в залоге страдательном — в "долженствующем быть".

Так мне дышится, так мне нравится… Есть верховая, [басмаческая], конная честь. Оттого-то мне и нравится латинский герундив — этот глагол на коне" (С.59);