Читать онлайн «Рерих». Страница 4

Не зря в Петербурге ходил анекдот, что однажды в светском обществе спорили, кто больше понимает в искусстве — Рерих или Бенуа. Тут и прозвучала знаменитая фраза, оставшаяся у всех в памяти: «Рерих будет всегда творить, а Бенуа все критиковать».

Азарт археолога рано овладел Николаем, еще в 1883 году, когда он 9-летним мальчиком в имении Извара наблюдал за раскопками, производимыми археологом Львом Константиновичем Ивановским.

Уже в 14-летнем возрасте Николай Рерих вместе с сыновьями деревенского дьякона и под руководством студента Технологического института помогал раскапывать несколько курганов вблизи имения. Тогда среди старинных предметов было найдено много серебряных и золотых монет X–XI веков. Большую часть найденного в кургане Николай отнес в гимназию, где через несколько лет был открыт этнографический музей, в основу которого легли его находки. Иногда он самостоятельно раскапывал курганы в Изваре. Это его увлечение поощрял преподаватель истории и географии — Александр Лаврентьевич Липовский, позже ставший третьим и последним директором гимназии имени К. И. Мая.

«Около Извары почти при каждом селении были обширные курганные поля от X века до XIV, — вспоминал Н. К. Рерих. — От малых лет тянуло к этим необычным странным буграм, в которых постоянно находились занятные металлические древние вещи. В то же время Ивановский производил исследования местных курганов, и это тем более подкрепило желание узнать эти старые места поближе. К раскопкам домашние относились укоризненно, но привлекательность от этого не уменьшалась. Первые находки были отданы в гимназию… Каждое лето открывалось нечто весьма увлекательное»[13].

Тем временем Николай, уже как заправский историк, составлял описи раскопок. В архивах сохранилась одна такая опись, относящаяся к 3 августа 1892 года:

«Курганы находятся между селом Грызовом и деревней Озертицы Царскосельского уезда Санкт-Петербургской губернии. Около нескольких растет в изобилии орешник, еще довольно молодой. Покойники засыпаны землею с каменьями, иногда даже довольно большими. В головах и в ногах на поверхности земли положено почти во всех по большому камню, что дает возможность приблизительно определить положение тел. Все тела положены лицом к Востоку… в одном кургане руки были положены по бокам, в другом — сложены на груди, одна повыше, другая пониже… В низких местах кости уже стали мягкими и рассыпаются, а в сухих местах сохранились хорошо. В первом курганчике, расположенном в низине, нашли только запястье…»[14]

Такие же описи Николай Рерих составлял и в 1893 году, передавая все находки в гимназию Карла Мая.

Увлечение археологией Николай пронес через всю жизнь. Продолжая работать под эгидой Петербургского археологического общества, Н. К. Рерих вспоминал:

«Самые первые мои курганные находки не только совпадали с любимыми уроками истории, но в воспоминаниях близко лежат и к географии, и гоголевской исторической фантастике. Много очарования было в непосредственном прикосновении к предметам большой древности. Много непередаваемой словами прелести заключалось в бронзовых позеленелых браслетах, фибулах, перстнях, в заржавелых мечах и боевых топорах, полных трепета веков давних. Около курганов сплетались старинные легенды. Ночью там проходить страшились. Увлекательно молчали курганные поля, обугрившиеся сотнями насыпей.

Как будто от разных областей звучат курганные находки, или географические карты, или яркие образы творчества Гоголя. Но проходят десятилетия; через полвека вспоминаются эти будто бы различные предметы в одном общем кладе. Именно они своими убедительными зовами заложили многие возможности.

Недаром опытный географ предлагал не только заучивать названия, а именно запечатлеть иероглифы земли и линиями, и красками, и рельефами. В этом делании пробуждалась и любовь, и внимательность, и соизмеримость земных начертаний. Художество вносилось в эти прикасания к земле. А там, где знание будет сочетаться с искусством, там остается особенная убедительность.

Также спасибо вам, Изварские курганы. Еще недавно напомнились мне изображения их в трудах Спицына. Ничто и никаким способом не приблизит так к ощущению древнего мира, как собственноручная раскопка и прикасание, именно первое непосредственное касание к предмету большой древности. Никакое книжное изучение, никакие воспроизведения не дадут ту благодетельно зажигающую искру, которая зарождается от первых непосредственных прикасаний. Это не сентиментальность, не самоубеждение, ибо живет очарование старинных предметов, украшенных и замечательных в форме и соотношениях. Когда же предметы эти особенно близки с теми историческими обликами, которые как-то самосильно вошли и поселились в сознании, тогда все становится еще ближе и неотрывно убедительнее.

Вне моей памяти в Изваре была сельскохозяйственная школа. Остатки библиотеки ее еще оставались в запыленных шкафах. Была там „Королевна Ингигерда“, был там „Изгой“, был „Айвенго“ (называвшийся тогда „Ивангое“), был там и Гоголь.

Тот, кто описывал душу Катерины, кто так умел навсегда вложить в память описания величия природы, кто, подобно турниру Вальтера Скотта, живописал битву запорожцев и кто понимал значение портрета, тот знал и мог многое. Может быть, Гоголь случайно оказался в поле зрения. Но не случайны магниты. Захоронены они так, чтобы на определенных путях можно бы к ним прикоснуться и укрепиться ими… Итак, первые курганные находки, красочные и рельефные карты и образы Гоголя… Разве не навсегда приблизилась история и очарование старинных культур? Разве не для многого вооружила география с ее такими практическими, настойчивыми заданиями? И разве многообразное, но единосущное дарование великого Гоголя, разве оно, как в высоко духовных взлетах, так и в улыбке быта, разве оно тоже не дало посох прочный и легкий?..»[15]

В школе Н. К. Рерих приобщился и к литературному творчеству. В «Охотничьей газете» стали постоянно появляться литературные зарисовки Николая под названием «Из Царскосельского уезда Петербургской губернии».

«Мы жили тогда на Васильевском острове, как раз против Николаевского моста. Окна выходили на Неву, а с другого угла была видна набережная до самого Горного института, — вспоминал Николай Рерих. — По этой набережной издалека замечалась заветная, жданная карета, и торопливо-заботливо проносилось по дому: „идет“, „приехал“. И опять входил благостно улыбающийся, как бы пронизывающий взором, отец Иоанн и благословлял всех, сопровождая благословения каждому каким-то особым, нужным словом. Кому-то Он говорил: „Радуйся“, кому-то: „Не печалуйся“, кому-то: „В болезни не отчаивайся“. Все эти быстрые слова имели глубочайшее значение, открывавшееся иногда даже через продолжительное время.

Затем говорилось: „Помолимся“. После чего следовало то поразительно возвышающее служение, которое на всю жизнь не забудет тот, кто хоть однажды слышал и приобщался ему. Поистине, потрясающе незабываема была молитва Господня в устах отца Иоанна. Невозможно было без трепета и слез слушать, как обращался этот Высокий Служитель к самому Господу с такою верою, с таким утверждением, в таком пламенном молении, что Священное Присутствие проникало все сердца.

Продолжением того же священного служения бывала и вся трапеза с отцом Иоанном. Мы, гимназисты от самых первых классов, а затем и студенты, навсегда вдохновлялись этим особо знаменательным настроением, которое продолжает жить нестираемо десятки лет — на всю жизнь. Тут же за трапезой происходили самые замечательные указания и прозрения. Часто говорилось: „Пусть ко мне придет такой-то — нужно будет“. А затем, через многие недели, слушавшие понимали, зачем это было нужно. Или: „Давно не видал такого-то“, и через некоторое время все понимали, почему проявлялась такая забота. Помню, как однажды отец Иоанн подозвал меня, тогда гимназиста младших классов, и, налив блюдечко старого портвейна, дал выпить из своих рук. Когда же моя матушка заметила, что „он у нас вина не пьет“, то отец Иоанн сказал: „Ничего, ничего, скоро нужно будет“. А через две недели у меня открылся тиф, и при выздоровлении врач предписал мне для подкрепления сил именно этот старый портвейн. Также всегда помню благословение отца Иоанна на изучение истории и художества и неоднократные заботы о болезнях моих, которым я был подвержен в школьные годы. Одно из последних моих свиданий с ним было уже в Академии художеств, когда, теснимый толпою, почитаемый пастырь после литургии проходил залами академического музея. Увидев меня в толпе, он на расстоянии благословил и тут же, через головы людей, послал один из своих последних заветов»[17].