Читать онлайн «Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра». Страница 57

Великий мыслитель древности, как известно, колебался между материализмом и идеализмом, диалектикой и метафизикой, что отразилось и в изложении его взглядов.[268] В трактате «О частях животных» Аристотель возражает на догадки Эмпедокла о том, что источником анатомической целесообразности выступает сам процесс возникновения приспособительных признаков, с позиции прямо противоположной. Совершенное строение человеческого тела, говорит он, заранее задано его «божественным» назначением. А «раз человек таков», каков он есть, стало быть, и «возникновение его должно быть таким-то… тот же способ рассуждения одинаково применим ко всем другим произведениям природы».[269]

Последовательно материалистическое и диалектическое понимание прекрасного подразумевает, несомненно, обратную зависимость: красота человека и всего остального в природе «такова» в силу «такого-то» процесса развития.

Первоначальную мысль о целесообразности прекрасного Ефремов усвоил (это хорошо видно в его исторической прозе) из античной эстетики и античного искусства. В её разработке он выступил с позиции диалектического материализма и современного естествознания. В обширной лекции доктора Гирина в романе «Лезвие бритвы» писатель развил концепцию красоты как биологической целесообразности, исходя из того, что «прекрасное есть жизнь», т.е. из примата красоты в мире действительности над красотой в искусстве. Автор этой знаменитой формулы Н.Г.Чернышевский ограничивал, однако, объективно универсальный ее смысл антропологическим пониманием жизни. «Красоту в природе, — писал он, — составляет то, что напоминает человека» и даже «предвозвещает личность».[270] И далее — «…жизнь мы видим только в действительных, живых существах, а отвлеченные, общие мысли, — исключал Чернышевский общественное сознание (вероятно, в полемике с идеалистической эстетикой Гегеля), — не входят в область жизни».[271] Чернышевский поэтому считал излишним «проводить в подробности» свое понимание красоты «по всем царствам природы».

С точки же зрения эволюционной теории Дарвина, на которую опирается Ефремов (автор диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности» не мог ещё её знать), человеческая красота выступает генеральным критерием прекрасного в природе постольку, поскольку является высшей ступенью общебиологической целесообразности. Чернышевский комментирует замечание Гёте о том, что природа редко создает совершенные образцы человеческой красоты, в том духе, что ей нужно «сохранение» своих творений, «а не собственно красота»[272] По современным же представлениям красота и есть «сохранение», но как результат прогрессивного процесса творений природы, а не какая-то окончательная «образцовая» форма.

У вымерших гигантских ящеров, говорит Ефремов в романе «Туманность Андромеды»: «увеличение мускульной силы вызывало» линейное «утолщение костей скелета, подвергавшихся большой нагрузке, и увеличившаяся тяжесть скелета требовала нового усиления мышц» (т.3 II, с.107) и т.д. Только человеку «с его прекрасным, позволяющим изумительную подвижность и точность движении телом» (т.3 II, с. 107) удалось избежать в процессе эволюции подобных тупиков. Природа нашла в человеке наибольшее равновесие противоречиво направленных приспособительных механизмов. «…Чем труднее и дольше был слепой эволюционный путь отбора, — размышляет один из героев „Туманности Андромеды”, — тем прекраснее получались формы высших, мыслящих существ, тем тоньше была разработана [природой, — А.Б.] целесообразность их приспособления к окружающим условиям и требованиям жизни, та целесообразность, которая и есть красота» (т.3 II, с. 143).

«…красота стоит на службе естественного отбора и ограждает безукоризненное функционирование организма» (т.3 I, с.6). Приводя в предисловии к переизданию романа «Лезвие бритвы» этот вывод испанского зоолога Ф.Родригеса де ла Фуэнте, Ефремов с сожалением писал, что аналогичные наблюдения естествоиспытателей не привлекли внимания эстетиков и искусствоведов. Плодотворность понимания прекрасного как естественно целесообразного открывается многосторонней философской мысли. Только такой подход способен дополнить традиционно гуманитарный горизонт эстетки фактами, выводами и, главное, диалектическим методом естественных наук. Проблема прекрасного, — вероятно, уникальный по своей сложности перекрёсток, на котором переплелось множество ветвей обществознания и природознания. Говоря словами Ефремова, сказанными в другой связи, подлинное познание этой проблемы «невозможно в цепях односторонней и опасной логики… узких научных дисциплин».[273]

Тезис Чернышевского «прекрасное есть жизнь» Ефремов подтверждает такой системой «подробностей», которая обновляет представление о жизни. Его концепция красоты побуждает видеть жизнь прежде всего в противоречивом процессе возрастания целесообразности. Чернышевский не применял диалектику как логику познания. Ефремов исходит из того, что «прекрасное есть жизнь» не только как проявление материи, но прежде всего как ее движение  — от низших форм к высшим, от неживого к живому, от индивидуально-биологического совершенства к общественно-разумному.

Напомним, Ф.Энгельс считал взгляд на мир как на совокупность текучих процессов (а не законченных предметов) и связей, соединяющих процессы природы в одно великое движение, важнейшим отличием естествознания XIX века и вместе с тем величайшим завоеванием гегелевской диалектики.[274]

Такое понимание целесообразно прекрасного по-новому освещает древнюю мифологическую модель: человек как мир, мир как человек. Облик человека, единственного мыслящего существа на Земле, как никакой другой, говорит Ефремов, отвечает наибольшей разносторонности жизни. Это означает высшую приспособляемость человека к противоречивым требованиям среды. «Переход к общественной жизни, — добавляет писатель, — определил еще большую многогранность. Красота человека — это, кроме совершенства, еще и универсальность назначения, усиленная и отточенная умственной деятельностью, духовным воспитанием. Мыслящее существо другого мира, если оно достигло Космоса (подобно человеку Земли, — А.Б.), А также высокосовершенно, универсально, то есть прекрасно! Никаких мыслящих рогатых и хвостатых чудовищ, человеко-грибов, людей-осьминогов не должно быть».[275] Вселенная едина в своих законах, и целесообразность — один из самых фундаментальных из них, по мысли Ефремова.

На космической аргументации стоит задержать внимание. Ефремов исходит из нее и как мыслитель-эстетик, и как естествоиспытатель, и как художник-фантаст. «Между враждебными жизни силами Космоса, — поясняет он, например, в повести „Звездные корабли”, — есть лишь узкие коридоры, которые использует жизнь, и эти коридоры строго определяют ее облик» (т.2, с.441). И если бы внеземная жизнь зародилась на сходной биохимической основе, в сходных с нашей планетой условиях, то она в силу этого неизбежно привела бы в конце концов к гуманоидным формам.

Скажем, на планете со сходной силой тяжести разумное существо подобно человеку тоже не могло бы сформироваться чересчур большим или чересчур маленьким. Слишком миниатюрное не обладало бы достаточными энергетическими запасами, зависело б от пустяковых случайностей на поверхности планеты. Гигантское оказалось бы связанным непрестанным поиском пищи. Оптимальная масса и универсальное питание обеспечивают определенную независимость от среды — важное условие становления разума. С другой стороны, те же факторы делают ненужными, скажем, рога или клыки. Эти атрибуты травоядных и хищных, целесообразные для них, перетяжелили бы череп, предназначенный нести огромную нагрузку мозга.

Но одного объема мыслящей субстанции недостаточно. Чтобы развился разум, животное должно иметь сложные конечности, специализированные для выполнения работы, «ибо только через работу, через трудовые навыки происходит осмысление окружающего мира» (т.2, с.440). Наконец любое разумное существо должно обладать хорошо развитыми органами чувств, расположенными притом не в удалении от мозга — «для экономии в передаче раздражения», особенно зрительными органами: зрение дает существу, поднявшемуся на задние конечности (чтобы освободить для труда передние), наибольший объем особенно ценной информации.

У разумного животного другого мира зрительные рецепторы могли бы воспринимать волновую энергию, скажем, вплоть до инфракрасной части спектра. Инопланетянка в романе Г.Мартынова «Гианэя» видит и тепловые лучи. Тем не менее, зрение повсюду в природе, предполагает Ефремов, должно использовать «проницающую атмосферу часть электромагнитных колебаний» и, следовательно, должно быть «почти одинаково во всей Вселенной» (т.3 II, с.44).