Читать онлайн «Том 6. Зарубежная литература и театр». Страница 41

Сам Б. Шоу называет себя старым революционером. Он ссылается на то, что смолоду изучал Маркса4. Он указывает на кусательный характер почти всех своих пьес. Действительно, комедиография Б. Шоу была вся остра, едка и антибуржуазна. Но вопрос в том, как кусать. Можно кусать как тигр, и можно кусать как комар. Укусы Б. Шоу были очень неприятными укусами, однако более приближающимися к комариным, чем к львиным. От укусов Б. Шоу буржуазия никоим образом не могла умереть. Беда Б. Шоу в том и заключалась, что, прекрасно понимая лицемерие буржуазии, нелепость всего капиталистического строя, он вместе с тем отнюдь не верил в революцию, не звал к ней, даже осуждал ее, даже посмеивался над нею. Благодаря этому у Б. Шоу не осталось пути к коренному улучшению общества. Он хотел силой разума, силой насмешки убедить, что создадутся интеллигентные союзы, в которых, может быть, выделится какой-нибудь сильный человек, вроде Магнуса из знаменитой комедии «Тележка с яблоками».

Все это, разумеется, чистейшая оппортунистическая фантастика. Б. Шоу и принадлежал к числу оппортунистических фантастов, так называемых социалистов-фабианцев. Если бы Б. Шоу остался на этих позициях или если бы он соскользнул с них к какому-нибудь фашизму, типа Мосли5 (кое-какие намеки на возможность такого соскальзывания у Б. Шоу были)6, мы могли бы сказать прямо, что это писатель буржуазный и что, когда дело пошло всерьез, вся словесная «революционность» его сникла, исчезла, и он занял свое место в рядах защитников буржуазии. Мы очень хорошо знаем, как всякие левые демократы в Германии или левые конгрессисты в Индии существуют главным образом для того, чтобы примирять с правыми, чтобы своей беззубой критикой давать удовлетворение недовольству масс и тем самым удерживать их хотя бы в качестве оппозиционно настроенных в рамках целого. Писатель, подобный Б. Шоу, легко мог бы играть такого рода роль, бессознательно служа укреплению капитализма, несмотря на то что внешне он наносил ему болезненные царапины.

Но этого, к счастью, не случилось. Революционная зарядка Б. Шоу оказалась сильнее, чем предполагали некоторые. Его обезоруживало скорее отсутствие политических горизонтов в Англии, отсутствие сколько-нибудь серьезного революционного движения. Теперь, когда здание капитализма начинает валиться и когда, с другой стороны, растет здание социализма, теперь, когда каждый должен сказать, по какую сторону баррикад он находится, старый блестящий полемист, талантливейший комедиограф нашего времени и знаменитейший писатель, пишущий на английском языке, отыскивает свое место с нашей стороны баррикады.

Правда, пьесы Б. Шоу не являются для нас приемлемыми и убедительными, но с точки зрения его новой позиции это — уже первая ступень лестницы, ведущей вверх и налево. Когда мы поздравляли Б. Шоу с его семидесятипятилетием, мы говорили, конечно, главным образом положительно о нем. Мы могли это делать тем более искренне, что видели его уже на высоте его нынешней революционной позиции. Но в более широкой характеристике, которую теперь дает Динамов, нам нельзя миновать критического пересмотра прошлого Б. Шоу. Было бы чрезвычайно хорошо, если бы он сам помог этому и со своей новой позиции указал на слабость и недостатки своей прошлой оппозиционно-сатирической деятельности, но если он этого не сделает, мы это сделать обязаны. Мы очень рады, что тот или другой великий писатель промежуточного порядка со всем своим багажом садится на наш красный пароход, но из этого не следует, что мы считаем весь его багаж сплошь сокровищем. Наоборот, мы должны пересмотреть его, как тщательно исполняющие свои обязанности таможенные чиновники. Нам нужно сказать новому пассажиру:

«Мы приветствуем вас, приветствуем те ценности, которые вы принесли с собой, но позвольте нам вместе с тем весьма критически относиться к некоторому количеству отрицательных предметов в вашем багаже, к некоторому количеству хлама, который вы привезли с собой».

В общем наша позиция в этом отношении ясна. Мы зовем интеллигенцию к себе, мы зовем ее прекратить все свои шатания. Мы рады, когда она вступает в наши ряды, но это не значит, что мы сами сделаем какие-нибудь шаги навстречу ее колебаниям, неясностям и оппортунизму. Мы можем очень легко прощать ошибки в прошлом, даже ошибки в настоящем, но мы не можем не отметить эти ошибки, мы не можем ни в коем случае с ними примиряться. Вот почему книга Динамова, заключающая в себе подчас довольно суровую критику некоторых произведений Б. Шоу в прошлом, является тем не менее вполне уместной, тем более что Динамов смог уже в последних страницах своей книги полностью учесть пребывание Б. Шоу в СССР и энергию его революционных высказываний, считаясь с этим фактом. Пока мы можем прибавить к этому дальнейшие положительные шаги Шоу, то есть его высказывания перед различными журналистами и в особенности его большую лекцию о СССР7.

Мы приобрели большого друга. Друзей надо знать в их положительных сторонах и в их слабостях. Книга Динамова дает хорошее введение в знание Бернарда Шоу.

Инициатор настоящего издания, переводчик «Эмпедокла» Я. Э. Голосовкер пишет по поводу Гёльдерлина:1

«До мировой войны какой-то неведомый, полуведомый Гёльдерлин числится в примечаниях к истории западноевропейской литературы — вообще как примечание к романтической школе в Германии — где-то там меж „бурей и натиском“, Клопштоком и романтиками, как-то путается в ногах Гёте и Шиллера, кажется, поэт, кажется, кретин, даже длительно кретин, чуть ли не в течение сорока лет, — и умер где-то там в примечаниях к большой исторической жизни, как маленькое примечание жизни литературной, лет около ста назад.

Так оценивали Гёльдерлина историки литературы.

И вдруг поэту из примечания воздается апофеоз. Фридрих Гёльдерлин национализируется, канонизируется, интернационализируется Европой: Гёльдерлин — мировой поэт!»

Это суждение Я. Голосовкера совершенно правильно, и уже поэтому Гёльдерлин не может не представлять интереса для нашего читателя. В то время, как в Германии буйно расцветал экспрессионизм, Гёльдерлин был вознесен на высоту лучших поэтов этой страны. Его провозгласили мудрецом и пророком. Сейчас эту преувеличенную оценку несколько снизили, но Гёльдерлин остался почти для всякого образованного немца в числе десяти — двенадцати литературных гениев нации. О нем создалась поистине гигантская литература, рассматривающая его творчество с философской и культурно-исторической, формально-литературной и психиатрической стороны.

Гёльдерлин жил в замечательную эпоху высокого подъема настроения немецкой буржуазной молодежи. Движение это было особенно сильно на Рейне и в южной Германии. Эти сыновья патрициев, как Гёте, разночинцев, как Шиллер, пасторов, как Гёльдерлин, — все эти Шеллинги, Гегели, а за ними сотни других с известными, полуизвестными и неизвестными именами, кипели под влиянием идей, проникающих из соседней Франции, и откликались бурей чувств и мыслей на политическую, то есть реальную, практическую бурю Французской революции.

Германия не созрела еще в то время для буржуазной революции, еще меньше для тех крайних революционных выводов, которые сделали якобинцы и заглядывавшие еще глубже в будущее бабувисты. Интеллигенты Германии остались интеллигентами. Им не дана была ни сила буржуазии, стремящейся, в своих верхних слоях, стать господствующим классом, ни сила переживаний взволнованных народных масс. Они повисли в воздухе. Это своеобразно искалечило их мысль: она пошла вглубь, по путям поэтическим и философским. Невольная оторванность от возможности воздействия на практическую жизнь постепенно привела к отрицанию примата практики и даже к презрительному отношению к ней.

Германский народ как раз в то время становился «народом мыслителей и поэтов». Такое определение означает народ, лишенный деятелей. Конечно, князья, попы, дворянство, крупная буржуазия, да и простой народ, то есть обывательское мещанство, крестьянство работали, — «делали дело». Но это не было творческое, поступательное дело, — это было мелкое делячество, какое-то «жили-были». Примириться с этим интеллигенция никак не могла. Она протестовала шумно, резко. Она мечтала о бунтарских выступлениях и, чувствуя, что для революции время не созрело, невольно в своем отчаянии натыкалась мыслью на какие-то полубессознательные революционные порывы, идеи разбойничьего характера.

В этом отношении Карл Моор Шиллера и герой Гёльдерлина — Гиперион во многом братья и по идеологии и по судьбам.