Читать онлайн «Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3». Страница 58

Внешне город был спокоен. То, что кипело под этой каменною корою, все эти подпольные вулканы и броженья, оставались невидимыми. Но, казалось, камни молчат неспроста, и простое шуршание пыли по мостовой - было не простым, сеющим в молчании бури. Два дня после Боженькиной голгофы перед домом ревкома стоял выдвинутый на тротуар пулемет, и лошади в конюшне милиции стояли оседланными. Когда в город примчался автомобиль и, поворчав перед домом комиссара, увез Беленького по шоссе в сторону станции, - из дома в дом прошелестел зловещий понимающий шепот.

Но не только люди, - и камни тогда обманули. Беленький вернулся, контрреволюция попрятала свои головы, волнение пока улеглось... пока, конечно, потому что через месяц вокруг города затрепетали на ночном небе зарева пожаров, засуетились конные, загрохотали батареи - началось восстанье. Но это случилось уже позже.

Пока же всё было спокойно.

Как-то, в один из ближайших вечеров было маленькое уед-собрание.

Все были рассеянны. Шутки не удавались. Улыбки получались кривые. Кто-то было пошутил, что следовало бы уединистам распределить между собою кресты соседних церквей и что для самого грузного уединиста, пожалуй, не найдется подходящего креста - любой погнется, свернув набекрень купол. Пошутил и сам осекся, оглянулся, смяк и проглотил свою шутку. Разговор расклеился. Уединисты разошлись, бледные, потерявшие вкус к своему всепрезрению.

Это, кажется, было наше последнее собрание...

Когда я возвращался домой привычным путем, ставшим в этот вечер началом одинокого пути моего из затянувшегося безответственного детства в скудную суровую жизнь, в моей памяти возникли и зазвучали надо мною слова Боженьки, услышанные мною там еще, в поле над его землянкой: «храните ее для будущих веков, потому что этот век слеп, пуст и бесследен».

Дома я вытащил из-под ящика, на котором спал, его тетрадку (этим сокровищем с уединистами я не делился) и долго пытался найти смысл в параллельных выпусках из священных книг разных религий; но вместе со смертью того, чьей рукой были скоплены здесь эти волнующие фразы о милосердии, смирении и мудрости, как мне казалось тогда, отлетело от них что-то самое главное, то именно, для чего стоило собираться в этой ученической тетради сообщникам Боженьки, которых он выдал на допросе комиссару.

И я, помню, ощутил большую горечь за мир опустошенный, не принимающий чуда.

Меч. Еженедельник, 1934, № 15-16, 19 августа, стр. 14-18; № 17-18, 2 сентября, стр.9-14. В письме от 4 сентября 1931 Гомолицкий извещал А.Л. Бема о своей работе над романом в стихах «Памятник уединизму». Ср. строфу 19 в «Святочных октавах» (1939), № 315.

В московском кафе по инициативе молодого литературного кружка, связывающего свою «творческую биографию» со строительством самолета «Максим Горький», состоялась «конференция героев».

Собрались ударники, строители самолета. Среди них - бригадир Трынкин. Литкружковец Инько прочел собравшимся свой рассказ о постройке самолета. Рассказ был в общем одобрен, и только герой Трынкин остался недоволен: - почему в рассказе не отражена его личная жизнь, не изображается его домашняя обстановка...

Всё это смахивает на новый рассказ Зощенко. Тем не менее это никакая не выдумка. «Конференция героев» действительно состоялась, и герой Трынкин - лицо не выдуманное, а самое реальное, и к голосу его сейчас прислушивается весь «первый всесоюзный съезд сов. писателей». (См. «Правду» от 2-го авг., письмо Лит. Кружка ЦАГИ в отделе «Перед съездом писателей».)[284]

Поэт Тихонов, делавший доклад на предсъездной конференции петроградских писателей, начинает свою статью «О поэзии» (Известия 8 авг.)[285] выдержкой из Леопарди: «При всяком государственном строе обман, наглость и ничтожество будут царить на земле». Этой мрачной картине Тихонов противопоставляет райскую идиллию советского строя, конечно, единственного, при котором ни обман, ни наглость, ни ничтожество не царят на земле. Ему кажется, что тут-то, на клочке земном сов. Союза, свет изменился. В действительности изменился не свет, но отношение к нему. Леопaрди смел возводить какие угодно обвинения на государственный строй «кровожадного капитализма». Тихонов же не смеет при каждом удобном случае не спеть очередного панегирика «советской свободе». Вечно быть начеку, следить, куда дует теперь ветер от стен кремлевских, о чем писать - быть «глубже», т.е. искать обобщений в «строительстве нового человека», или достаточно ограничиться воспеванием самолета «Максим Горький», обязательны в словаре комбайны и комвзводы или «люди революции на Западе и востоке должны входить в основной фон сов. поэзии...» - вот судьба советского писателя, «инженера душ» по определению товарища Сталина. Души «перестраивает» правительство, писатель же, в качестве чиновника от комиссариата инженерии душ, ему в этом помогает. Герой Трынкин при этом играет роль народной инстанции, для видимости санкционирующей распоряжения диктаторов пролетариата.

Повсеместно на заводах перед съездом писателей устраивались открытые партийные собрания с докладами о съезде, прениями, выражениями пожеланий и наказов съезду.

Петроградский турбинный завод имени Сталина напечатал в Правде (12 авг.) открытое письмо съезду под громким названием «Жить и творить в такой стране, как наша, - какое счастие для художника!»[286]

Здесь роль Трынкина исполняет некий Хинейко: «когда мы обсуждали свои требования к литературе, то старый мастер-краснознаменец Хинейко, человек, проживший трудную, большую жизнь, сказал, что он хочет читать книги, в которых подробно, ясно и увлекательно рассказано, как отстраивается наша страна».

Завод категоричен в своих требованиях к всесоюзному съезду: - «Мы предъявляем вам счет. Первое и главное: боритесь за высокое качество писательской марки, за качество художественных произведений. Мы хотим читать книги с глубокими, идейно насыщенными образами, книги большого художественного мастерства. Не ходульно, не шаблонно и не казенно отражайте радость миллионов, строящих свою жизнь».

– Пиши что мне нравится, - предписывает Хинейко, - да еще мерку выдерживай, не как-нибудь спустя рукава, отмахал и готово...

Второе требование, предъявленное рабочими съезду, - раньше писатель искал героев, теперь сами герои ищут писателя; вот мы сами - поэмы, романы, с нас и пиши...

«20 знатных людей, орденоносцев, имеет один только наш завод. История каждого из них - это роман, повесть, рассказ, поэма в хороших руках мастера... И романы, и поэмы, и пьесы должны говорить о нашей жизни полным голосом. Дерзайте!»

Но не к одному краснознаменцу Хинейко обязан прислушиваться съезд. Есть еще другие «учителя» и «наставники» сов. писателей - дети. На предсоюзные конференции писателей были выпущены комсомольцы-пионеры. На съезде писателей Средней Волги девочка-пионерка с трибуны заявила совещавшимся:

«Т.т. писатели, мы хорошо учимся, умело отдыхаем и вообще растем, а вы отстали от нашего роста» (Известия от 15 августа)[287].

На конференции татар-литераторов в Казани 14-летний пионер сделал нагоняй одному писателю, который два года медлит с окончанием начатого рассказа. Другой мальчик требовал от писателей «вводить смешные элементы», переводить немедленно появившиеся по-русски интересные книги и указывал неправильности существующих переводов.

Все эти выступления покрывались «бурными аплодисмен­тами».

Рассказ о выступлении пионеров на казанской конференции я заимствую из статьи М. Горького «Мальчики и девочки», помещенной в Известиях от 8 авг.[288] Рядом напечатана другая его статья - «Мальчик»[289]. Горький рассказывает о 9-летнем «поэте», поразившем его своей эрудицией и поэмой «Гитлер и Геббельс». «Было даже как-то будто жутко сознавать, - пишет Горький, - что эту песнь поет ребенок, а не взрослый, и затем, когда он кончил, было грустно, что взрослые поэты не обладают силою слова в той изумительной степени, какую воспитал в себе этот маленький, еще не страдавший за время своей маленькой жизни, но так глубоко ненавидящий страдание и тех, кто заставляет всё более страдать мир трудящихся, скованных цепями капитализма извне, отравленных ядом всемирного мещанства изнутри». Не удивительно, что Горькому приходится искать своего «примерного мальчика» среди детей. То, что его 9-летний поэт «не страдал», т.е. попросту ничего не видел и не знает, кроме того, что ему успели насвистать наставники комсомола, делает его идеалом для инженера душ, писателя-чиновника при комиссариате пропаганды.

В Иркутске вышла книга, написанная пионерами в возрасте от 10 до 15 лет - «База Курносых». Книжку эту Горький рекомендует как руководство писателям: «я уверен, что мы научимся очень хорошо работать, если поймем значение коллективной работы познания (?!), а также изображения крайне сложных явлений нашей жизни, изучая эти явления коллективно при наличии искренней, дружеской взаимопомощи и затем организуя приобретенный опыт индивидуально, в образах, картинах, в романах, рассказах...»