Читать онлайн «Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3». Страница 112

Едва ли Бедный не преувеличивал значения своих рифмованных фельетонов, которым каждый советский читатель, наверно, предпочитал обычный газетный фельетон, написанный прозой. Но не в этом дело, дело в теории, стопроцентно советской и годящейся как основное руководство для фабрики искусственых соловьев. Когда козни формалистики, ее буржуазная, контр-революционная сущность, - скрывшийся под непонятностью стиля враг - были изобличены, тогда на этом вивисекторском станке оказался и Пастернак. Роль вивисектора-обличителя, как известно, в советских условиях исполняет критик.

Вот она, усовершенствованная казарма, где не только действовать, но и думать и чувствовать надо по приказу свыше.

В «Литературном Критике» в мартовском номере этого года появилась статья В. Александрова «Частная жизнь» - кропотливый, подробный анализ книг Пастернака. Анализ с явной обличительной задачей, а может быть и - заданием. После этого анализа Пастернаку оставалось либо умолкнуть, либо, раскаявшись в своем буржуазном естестве, начать писать фельетоны по рецепту Демьяна Бедного.

Александров подходит к поэту во всеоружии формалистической критики. Он проникает в тайны его сложного стиля, добывая из этих глубин то, что кроется под блестящею замысловатою поверхностью. Для этого служит и род метафор, и излюбленные поэтом метафорические сопоставления. Вот по этим-то ассоциациям Пастернака критик и добирается до его интимного мира, в котором находит, по базаровской терминологии, мещанина, занятого своею частною жизнью, в годы «великого совета». Последнее же, как известно, равносильно государственной измене.

От какой-нибудь дождевой капли, тяжесть которой поэт сравнил с тяжестью запонки[514], от пыли, которая «глотала дождь в пилюлях»[515], от палисадника, растерявшего в солнечный день «по траве очки»[516], - критик делает заключение, что для Пастернака весь мир сошелся на его комнате. Даже выйдя в сад, он видит кругом предметы своего мещанского обихода: запонки, пилюли, очки... И критик очень рад, когда ему удается найти «выразительное» для Пастернака стихотворение, написанное просто:

К концу статья переходит в наставительный тон. В. Александров учит Пастернака, как надо писать стихи, чтобы, говоря иносказательно, они отвечали поэтике Демьяна Бедного.

И уж если кто здесь бедный, то именно Пастернак - живой «певец пернатый»[518], которому предложено категорически стать заводным соловьем.

В условиях подсоветской России самое трагическое для подлинного писателя состоит в том, что ему нельзя молчать. Поэты взяты на учет, они должны служить социальному строительству, они - чиновники комиссариата пропаганды. Молчание для них равно государственному преступлению. Положение какого-нибудь белого раба на каналостроительных работах в этом отношении тысячекратно лучше. От него требуется работать лопатой, про себя же в это время он может думать о чем угодно. Писатель же не смеет даже оговориться ненароком какой-нибудь контр-революционной метафорой, изобличающей его истинную «фашистско-мещанскую» природу.

Кажется, и одного поверхностного взгляда достаточно для того, чтобы понять, что на большевицком бесплодном линолеуме никакому цветку истинного творчества не процвести. А если и процветет случайно (как было с Есениным, Пастернаком, Заболоцким первых его дерзаний), то его немедленно выполют руками советских Базаровых, зане такое цветение «не по плану» и является безусловным беспорядком в их материалистическом отвлеченном мире.

Меч, 1937, № 43, 7 ноября, стр.6.

Русская поэзия после пушкинской «Полтавы» не знала истинно эпических произведений. Потрясения петровской эпохи нашли своего певца через столетие. Через какой-то больший или меньший срок найдут своих певцов и потрясения революции. По установившемуся - наверно, правильному - мнению, современникам эта роль недоступна. Им в истории отведено более скромное место - накопление мемуарного материала –: сырой глины для ваятелей нового века.

Весь после-пушкинский период в нашей поэзии ознаменовался уклонением от эпоса в субъективную лирику. Предреволюционная же пора нового расцвета поэзии утвердила на лирику монополию. Современный поэт, прошедший через эпос войны и революции, в своей поэтической специальности имел одну узкую, лирическую традицию. С лирическим навыком поэзии ему оказались непосильны темы, перед которыми поставила его жизнь. Между тем только эти темы могли бы сделать его подлинно новым, современным поэтом.

Можно сказать, что трагизм современной поэзии заключается в том, что она не может быть трагической.

Для того чтобы возродить эпический строй, видимо, еще мало доброй воли. Примером этому может служить советская поэзия. Там на эпические темы был в свое время «заказ». Подсоветские поэты воспевали военный период коммунизма, гражданскую войну, повстанческое движение, наконец, «гигантский размах» строительства и пр. и пр. Но и в лучших, наиболее удачных вещах получался сырой материал, который, наверно, кто-то, и когда-то, и, конечно, в иных целях использует.

Поэты эти могли сказать, как Розанов, что если они бездарны, то тема их гениальна[519].

Точно так же обстоит пока дело и со стихами в зарубежье. Большинство поэтов здесь откровенно посвятило себя субъективно лирической традиции.

Казалось бы - если взглянуть со стороны, отойдя в даль на версты и годы - первою и единственною темой для поэзии эмигранта должен был стать эпос белого движения. На деле мало кто из настоящих поэтов посвятил ему хотя бы два-три стихотворения. Есть они у Цветаевой, обронил несколько строчек Ладинский, иносказательно посвятил себя трагической теме Гронский. И больше, если не ошибаюсь, не было и нет никого.

Но трагическая тема назревает и требует для себя выражения. Одним из свидетельств тому могут служить такие книжки, как «Рыцари Белого Ордена» Нины Снесаревой-Казаковой[520]. Бедные в своей неискусности и технической беспомощности, но знаменательные и трогательные по содержанию.

Сборник сразу принимаешь как «человеческий документ», так что никакие срывы, стилистические неудачи не мешают следить за воспоминаниями автора. Из отдельных стихотворений постепенно складывается рассказ сестры милосердия, прошедшей гражданскую войну и эвакуацию. Герои этого рассказа - они, белые солдаты, офицеры. С их судьбой, с их подвигом нераздельно слита судьба и подвиг автора. Субъективного, личного в этих стихах почти нет ничего. Если так позволительно выразиться: это - эпическая лирика. В ее естественной скромности ключ к простоте и незамысловатости, отличающей книгу. Очень легко, говоря о подвигах, о геройстве, о войне, впасть в красивость. Но никакой декоративности в книге нет. Автор как бы говорит: берусь за тему непосильную о героях лишь потому, что до сих пор:

И эта скромность, эта ненарочитая бедность кажутся аскетическими, как нельзя лучше подходящими к тому, о чем рассказывается простыми словами.

От этих лет гражданской войны, через эмиграцию, –

автор намечает воображаемый путь к будущему:

«Черный крест галлиполийцев» - «символ чести, символ веры» он видит не только «на белых платьях женщин, у шоферов, у рабочих», но и в глазах мальчиков-подростков, в их словах, в их мечтах. Он - «наш общий крест суровый, яркий свет в года лихие: он в сердцах, всегда готовых к смерти - за Россию».

Много места отводит в своих стихах Снесарева-Казакова казакам:

И Корнилов - казак, и Каледин!..

В этом книга ее перекликается с книгой Николая Келина «Стихи»[521], специально посвященной казачеству. Книга эта была принята сепаратистскими казачьими кругами как отражение идеи русской государственности[522]; но в то же время и некоторые русские круги не признали ее своею.