Читать онлайн ««Синдром публичной немоты». История и современные практики публичных дебатов в России». Страница 24

45

Подробнее об этом см.: [Калугин 2011: 342–352].

Принятию решений препятствовали также существенные процедурные изъяны. Мнения депутатов фиксировались и отправлялись в подкомиссии, но при этом, как уже указывалось, они не имели обязательной силы и могли быть проигнорированы. Часто именно это и происходило, поскольку маршал, в задачи которого входило не столько выслушивать различные мнения, сколько «согласовывать» их и ставить на голосование, в большинстве случаев ничего не предпринимал. В частные комиссии весь этот материал поступал без всякой обработки, представляя собой различные мнения, которые свести воедино часто было практически невозможно [Сергеевич 1878: 232]. Екатерина, видя, что маршал не справляется с возложенными на него обязанностями, снабдила А. И. Бибикова в частном письме, обнародованном после в виде очередной инструкции, рекомендациями, как следует унифицировать мнения депутатов. В 14-м пункте Инструкции предписывается собирать подписи под мнением «против проекта», и которое получит больше подписей, «то и войдет в конкуренцию или в сопрение с тою статьею проекта, о которой дело идет, а прочия уничтожаются» [Бумаги 1872: 301]. Тем не менее маршал не применял этой процедуры, раз за разом передавая все «примечания» депутатов в «частные комиссии».

Это намерение проясняет 482-я статья, где говорится об оскорблении государя: «Слова, – пишет Екатерина, – не составляют вещи, подлежащей преступлению. Часто они не значат ничего сами по себе, но по голосу, каким оные выговаривают. Часто пересказывая те же самые слова, не дают им того же смысла: сей смысл зависит от связи, соединяющей оные с другими вещами. Иногда молчание выражает больше, нежели все разговоры. Нет ничего, что бы в себе столько двойного смысла замыкало, как все сие» [Чечулин 1907: 131].

Об отсутствии или нехватке специализированных знаний свидетельствовала ориентация на узус, что и определяло специфику бытования слова «понятие» и других слов философского языка. Показательны размышления Д. И. Фонвизина в «Опыте Российского сословника» о словах «ум, разум, разумение, смысл, рассудок, рассуждение, дарование, понятие, воображение, толк»: «Все сии названия, – говорит автор, – изображающие качества души, не имеют никакого определенного знаменования. Всякий произносит оные, как сам понимает. Один умом называет дарование; другой чрез дарование разумеет понятие; иной смысл мешает с толком; иной толк именует разумением. Словом, надобно из содержания всей речи распознавать, в каком означении употреблено таковое название. Сие неудобство происходит не от недостатков нашего языка, но от человеческого о душе незнания, ибо как можно понимать ясно качества такого существа, которое само собою для нас непостижимо?» [Фонвизин 1959: 231].

Эта работа требует уединения, она связана с приватной сферой: «Я, друг мой, – пишет И. М. Муравьев в 14-м письме из Москвы в Нижний Новгород, – бежал из Москвы от лихорадки, а еще вдвое того от разных слухов о Бонапарте. Первая, промучив меня три месяца, отстала; от последних я сам отстал. Чистой деревенской воздух лучше хины лечит от лихорадки, а от политических недугов ума ничто так не полезно, как – уединение. Здесь я могу мыслить сам собою, сам себе давать отчет в понятиях моих» [Муравьев-Апостол 2002: 92]. Бегство из города, уединение составляют важный момент рефлексии над понятиями и языком. Под воздействием других мысль уходит не туда, надо ее все время обуздывать, заставлять двигаться в правильном направлении. В приведенной цитате чувствуются отзвуки масонских уединенных упражнений, при помощи которых очищается душа и проясняются мысли.

О кружках см. подробнее: [Аронсон, Рейсер 2001].

О рецепции идей Шеллинга в России см.: [Каменский 1980, 2003].

Ср., например, у Станкевича: «Я хочу полного единства в мире моего знания, хочу дать себе отчет в каждом явлении, хочу видеть связь его с жизнью целого мира ‹…› Поэзия и философия – вот душа сущего. Это жизнь, любовь; вне их все мертво»: [Анненков 1857: 197].

О концепции личности в русском контексте см.: [Плотников 2008: 64–83].

Немецкое Просвещение обычно связывается с появлением «публики» как самостоятельной группы, реализующей себя через коммуникацию и обмен мнениями, и заботой о «собственном совершенствовании» [Gleason 1981: 58–59]. Принципиальным моментом в данном случае будет ее саморегулирование и определенная автономизация, связанная с утверждением определенных «должностей» и «прав». Как указывает Марк Раев, «индивид никогда не рассматривался в изоляции и независимо от своей группы; он никогда не был наделен абсолютными и равными правами. Немецкие философы и юристы Aufklärung всегда воспринимали индивида в контексте сообщества, наделенным правами в обмен на исполнение его обязанностей по отношению к ближнему и по отношению к группе» [Raeff 1985: 272]. О роли масонства в этом процессе см. монографию: [Смит 2006].

Показательны в этом плане рассуждения И. М. Ястребцова о великих людях: «Над „низшею народною массою“ стоят более образованные, которые находятся под влиянием еще более образованных людей…сия умственная иерархия восходит наконец до того малого числа умов избранных, где родятся идеи, делающиеся, в последствии, общественным мнением ‹…›, [идеи] которые двигают душами с силою непреодолимою» [Ястребцов 1833: 22–23].

О функционировании понятий в кружке Н. В. Станкевича см.: [Гинзбург 1999: 69–116]. О механизме экзистенциализации понятий как одном из механизмов формирования личности см.: [Плотников 2008: 72].

Установление «общих» понятий между людьми является результатом длительных усилий, требует сложной подгонки и взаимных компромиссов. Так, например, Н. В. Станкевич пишет Грановскому: «Что нам за дело, если я убежден в важности философии, а ты нет, что в понятиях об искусстве есть у нас разница? Мы будем спорить и постараемся привести спорные проекты в ясность: один из нас, может быть, уступит. Но если бы мы и никогда не сошлись в этом, разве у нас не одни понятия о сущности жизни? Разве кому-нибудь из нас чужды добро, любовь, поэзия, дружба?» [Анненков 1857: 201–202].

Обращение к теологическим формам обоснования власти и патерналистская риторика должны были способствовать восстановлению единства между царем и подданными, которое подрывается разноголосым общественным мнением и борьбой интересов. Митрополит московский Филарет (Дроздов) рисует «печальный образ народа и общества, разделенного на толки соумышления», которые, «разделяя народ и общества на отдельные соединения (партии)… повреждают единство целого, – первое условие общественной жизни; уменьшают общую силу, рассекая ее на частныя, взаимно противоборныя силы» [Государственное учение 1888: 19].

Как показывают исследования, большое количество оправдательных приговоров было связано с излишней репрессивностью законодательства и его несовершенством. По словам А. К. Афанасьева, суд присяжных, «являясь выразителем общественного правосознания, указывал на вопиющие недостатки уголовного законодательства и на способ их устранения» [Афанасьев 1988: 65]. При этом консервативные юристы подчеркивали, что «исправлять» законы может только монарх через помилование: «В понятиях русского народа Самодержавный Государь олицетворяет собой идею высшей справедливости, идею высшей правды; и потому, вступаясь в какое-либо судебное дело, Государь или восполняет недостаток какого-либо закона, или восстанавливает попранное право, или своим милосердием смягчает суровость закона, к данному случаю не подходящего» [Глинка-Янчевский 1899: 117].

О психологических аспектах стремления присяжных выносить оправдательные приговоры пишет, например, Ф. М. Достоевский в статье «Среда», объясняя это именно неспособностью человека, присяжного, распорядиться вдруг данной ему властью: «Ведь он (присяжный заседатель) не только, может быть, ощущает, что столько власти он получил как дар, но и чувствует, сверх того, что и получил-то их даром, то есть что не стоит он этих даров пока. Испугала нас эта страшная власть над судьбой человеческою, над судьбой родных братьев, и, пока дорастем до вашего гражданства, мы милуем. Из страха милуем» [Достоевский 1994: 17].

Например, о «пестроте» (poikilon) применительно к демократии говорит Платон в диалоге «Государство»: «Словно ткань, испещренная всеми цветами, так и этот строй, испещренный разнообразными нравами, может показаться всего прекраснее. Вероятно, многие подобно детям и женщинам, любующимся всем пестрым, решат, что он лучше всех» [Платон 1994: 344]. Комментируя это место в книге Платона, Жак Деррида пишет о соблазне демократии: «Поскольку в этой демократии каждый может вести такую жизнь (bion), которая ему нравится, то при такой форме правления, такой politeia, которая, как мы увидим, не является ни формой правления, ни конституцией, ни подлинной politeia, обнаружатся люди самого разного толка, которых здесь больше, чем где бы то ни было. За счет этого и возникает пестрая красота демократии. Платон подчеркивает красоту демократии в той же мере, что и ее пестроту. Демократия кажется – и в этом ее видимость, ее кажимость и ее симулякр – наиболее прекрасной (kalliste), наиболее совращающей из всех прочих форм правления (politeiôn)» [Деррида 2005: 47].