Читать онлайн «Красный сфинкс». Страница 30

На сей раз это было письмо от самого короля Филиппа IV.

Оно гласило:

«Сестра моя, я узнал от нашего доброго друга г-на де Фаржи о том, что существует замысел в случае смерти короля Людовика XIII дать Вам в мужья его брата и наследника его короны Гастона Орлеанского. Но было бы гораздо лучше, если бы ко времени этой смерти Вы оказались беременной.

У французских королев есть большое преимущество перед их мужьями: они могут иметь дофина без участия мужа, тогда как король этого не может.

Поразмыслите над этой неоспоримой истиной, а поскольку для этих размышлений Вам не обязательно иметь мое письмо перед глазами, сожгите его.

Королева еще раз перечитала письмо своего брата-короля, чтобы каждое слово запечатлелось у нее в памяти, взяла его за один из уголков, поднесла к свече и держала над ней до тех пор, пока пламя, освещавшее ее прекрасную руку, не начало лизать кончики розовых ногтей. Лишь тогда она выпустила письмо, оставшаяся часть которого сгорела дотла еще до того, как искрящийся пепел коснулся пола. Но в ту же минуту она по памяти записала письмо от начала до конца, на отдельном листке дала свои указания и заперла эти бумаги в потайной ящик шкафчика, служившего ей секретером.

Потом она медленно подошла к кровати, спустила с плеч на бедра и с бедер на пол свой атласный пеньюар и, выйдя из него, словно Венера из серебристой волны, неспешно легла. Уронив голову на подушку, она со вздохом прошептала:

— О Бекингем, Бекингем!

И несколько подавленных рыданий нарушили тишину королевской спальни.

В галерее Лувра есть портрет работы художника-янсениста Филиппа де Шампеня, где изображено «по-настоящему», как тогда говорили, тонкое, решительное и сухое лицо кардинала Ришелье.

В противоположность своим соотечественникам — фламандцам или художникам испанской школы, своим учителям, Филипп де Шампень скуп на сверкание красок, какие смешивают на своих палитрах и бросают на свои полотна художники, подобные Рубенсу и Мурильо. Да и в самом деле, окружить потоком света мрачного министра, постоянно скрытого в полумраке своей политики и считающего своим девизом метафору aquila in nubibus — «орел в облаках», — значило бы, возможно, польстить искусству, но несомненно исказило бы истину.

Изучите этот портрет вы все, честные люди, желающие два с половиной века спустя воскресить этого знаменитого человека и составить себе физическое и нравственное представление о великом гении, оклеветанном современниками, не признанном, почти забытом следующим веком и лишь через два столетия после смерти нашедшем то место, какое он вправе был ожидать от потомства.

Этот портрет из тех, что обладают свойством заставить вас внезапно остановиться и задуматься перед ними. Человек или призрак это существо в красном одеянии, белой мантии с капюшоном, в белом стихаре из венецианских кружев и красной шапочке, с широким лбом, седеющими волосами и усами, с бесцветным взглядом серых глаз, с тонкими, худыми, бледными руками? Из-за сжигающей его постоянной лихорадки в его лице живут одни скулы. Не правда ли, чем дольше вы на него смотрите, тем больше сомневаетесь: живое существо перед вами или некий покойник, подобно святому Бонавентуре явившийся написать свои мемуары после смерти? Не правда ли, если бы он вдруг отделился от полотна, вышел из рамы и направился к вам, вы попятились бы, осенив себя крестным знамением, как при виде призрака?

Что очевидно и бесспорно в этом портрете — на нем запечатлен ум, рассудок, и только. Никакого сердца. Никаких чувств, к счастью для Франции; в той пустоте, которой стала монархия между Генрихом IV и Людовиком XIV, для того чтобы управлять этим неудачным, слабым, бессильным королем, этим беспокойным и распутным двором, этими жадными и бесчестными принцами, для того чтобы создать из этой живой грязи жизнь нового мира, нужен был только мозг, и ничего более.

Господь своими руками создал этот страшный автомат, а Провидение поместило его на равном расстоянии между Людовиком XI и Робеспьером, чтобы он разделался с крупными вельможами так, как Людовик XI покончил с крупными вассалами и как Робеспьеру предстояло покончить с аристократами. Время от времени народы видят, как на горизонте, подобно красным кометам, появляется кто-то из этих кровавых косарей; вначале они кажутся чем-то призрачным, затем приближаются незаметно и бесшумно, пока не окажутся на поле, которое им предстоит выкосить; там они принимаются за работу и прекращают ее, лишь когда задача выполнена, когда все скошено.

Вот таким он предстал бы перед вами вечером 5 декабря 1628 года, озабоченный окружающей его рознью, обдумывающий большие проекты, собирающийся извести ересь во Франции, изгнать Испанию из Миланского герцогства, покончить с австрийским влиянием в Тоскане, старающийся все угадать, не говорящий ни одного лишнего слова, скрывающий свои мысли за потухшим взором, — таким предстал бы перед вами человек, на чьих плечах покоились судьбы Франции, непроницаемый министр, кого наш великий историк Мишле назвал Красным сфинксом.

Он вернулся в свой кабинет после балета; интуиция подсказывала ему, что отсутствие королевы на спектакле имеет политическую — а следовательно, угрожающую для него — причину и нечто коварное замышляется в этом королевском алькове, двенадцать квадратных футов которого задавали ему больше работы и причиняли больше беспокойства, чем весь остальной мир. Итак, он вернулся огорченным, уставшим, чуть ли не испытывающим ко всему отвращение, бормоча подобно Лютеру: «Бывают минуты, когда кажется, что Господу нашему надоело играть и он собирается бросить карты под стол».

Дело в том, что он знал, на какой ниточке, на каком волоске, на каком дуновении держится не только его власть, но и его жизнь. Его власяница представляла собой острия кинжалов. Ему было понятно, что в 1628 году он оказался в таких же обстоятельствах, как и Генрих IV в 1606-м: всем нужна была его смерть. Хуже всего было то, что и Людовик XIII не любил его резко очерченное лицо. Он один поддерживал кардинала, но Ришелье чувствовал неустойчивость своего положения: в любую минуту оно может пошатнуться из-за королевского слабодушия. Все еще было бы ничего, если б этот гениальный человек был здоров и силен, как его дурак-соперник Берюль; но нехватка денег, постоянная необходимость напрягать ум в поисках средств, противостоять одновременно десятку интриг двора все время держали его в страшном волнении. Эта лихорадка и окрашивала пурпуром его скулы, тогда как лоб оставался мраморным, а руки — цвета слоновой кости. Прибавьте ко всему этому теологические дискуссии, страсть к писанию стихов, необходимость подавлять в себе желчь и ярость — и вы поймете, что, изо дня в день сжигаемый изнутри раскаленным железом, он был в двух шагах от смерти.