Читать онлайн «Как я был «южнокорейским шпионом»». Страница 18

Однако мою версию подтвердил Еременко.

Лоэнгрин Ефимович рассказал и о том, как я жил в Сеуле, поскольку практически все свободное время мы проводили вместе, а по работе я был его подчиненным. Это тоже расходилось с информацией ГРУ, анонимный сотрудник которого сообщал, что «в период пребывания в командировке Моисеев В. И. вел «свободный образ жизни», злоупотреблял спиртным, часто посещал рестораны, принимал дорогие подарки и совершал туристические поездки по стране за счет местной стороны, допускал разговоры на служебные темы в незащищенных помещениях и на встречах с представителями местных деловых кругов, а также поддерживал контакты с установленными сотрудниками южнокорейских спецслужб». Было в этой информации и упоминание о высокомерии к сотрудникам ниже по рангу и об отсутствии с кем-либо в посольстве дружеских контактов. Не правда ли, в изображении ГРУ — этакий бонвиван с криминальными наклонностями, прячущийся от своих коллег!

Военные разведчики явно взялись не за свое дело. Вот, что написал по этому поводу эксперт Центра по информации и анализу работы российских спецслужб общественного фонда «Гласность»:

«Меня крайне смущает то обстоятельство, что экспертом в вопросе «ненадлежащего» поведения Моисеева в Сеуле выступает ГРУ ГШ — ведомство, которому никогда и никем не ставилась прямая и непосредственная задача надзора за сотрудниками отечественных представительств за рубежом (исключая, естественно, собственных офицеров). Я допускаю, что какие-то детали поведения Моисеева, попавшие в поле зрения военных разведчиков в российском посольстве, могли им не понравиться, но в этом случае обязанность резидента ГРУ лишь поставить в известность офицера безопасности посольства, который, полагаю, и сейчас представляет то, что некогда было вторым главком КГБ, т. е. ФСБ. Не дело командования военной разведки печься о моральном облике «чистых» дипломатов до такой степени, чтобы впрямую брать на себя обязанности ищеек ФСБ».

Подобные же, отнюдь не комплиментарные письма, упиравшие на то, что я поддерживал контакты с установленными сотрудниками южнокорейских спецслужб без указания их имен и каких-либо конкретных фактов, были получены по просьбе Следственного управления и из Службы внешней разведки, и из Управления контрразведывательных операций Департамента контрразведки ФСБ. СВР копнула даже глубже, отметив, что мой сын находился осенью 1996 г. на двухнедельной стажировке в Сеуле по линии Корейского агентства международного сотрудничества, которое «активно используется южнокорейскими спецслужбами для изучения и разработки объектов из числа иностранцев». Мол, разберитесь с этим, что, собственно, следствие и угрожало сделать.

Что не сообщалось в этих письмах, так это то, что все установленное и известное и ГРУ ГШ, и СВР, и УКРО ДКР ФСБ так и оставалось при них, и они не только не сообщали об этом мидовцам, но и не обменивались сведениями между собой. По поводу одного корейца, который был известен всем в посольстве и с которым я якобы поддерживал тесные отношения, они, например, разошлись во мнении: одни утверждали, что он сотрудник полиции, другие, — что кадровый сотрудник АПНБ. А уж если профессионалы путались, кто есть кто, то как об этом было знать людям, в обязанности которых изучение подобных вопросов не входит?

Умалчивалось в письмах и о том, ставился ли я в известность, что знакомые мне люди установлены как сотрудники спецслужб, осуществлялась ли проверка моих контактов с ними и каковы ее результаты, запрещены и противоправны ли в принципе такие контакты и как их можно избежать в дипломатической деятельности.

Все эти письма были представлены уже после возбуждения уголовного дела, более чем через четыре года после моего возвращения из командировки по просьбе следствия к родственным ведомствам, в официальных функциях которых не значится наблюдение за российскими гражданами за рубежом и предоставление информации на этот счет от имени ведомства. МИД России о моем поведении и образе жизни в Сеуле запрошен не был. Если все было так плохо в моем поведении, то где же эти бдительные ведомства были раньше, почему они не информировали ФСБ своевременно, чтобы воспрепятствовать не только моему служебному росту, но и вообще работе в МИДе? Что же это за бдительность вдогонку?

Не вызывает сомнения, что все эти неподписанные письма с информацией, подкрепленной только многозначительным «имеются сведения», были инспирированы следователями ФСБ, дабы создать фон, который соответствовал их традиционному пониманию вербовочной атмосферы.

Казалось бы, все присутствует — и пьянство (видимо, наедине), и прожигание денег в ресторанах, под которыми, наверное, имеются в виду небольшие закусочные, где можно быстро поесть, и дорогие подарки, которых никто не видел и которых не нашли при обысках, и словесная невоздержанность, но нет одного — женщин. Однако этот необходимый элемент мужского грехопадения восполнялся показаниями двух доброхотов, которые «точно не знают», но «слышали», что у меня была любовница в посольстве. А одна из судей, правда, смущаясь и извинившись передо мной («Я должна это спросить, Валентин Иванович!»), выясняла у Лоэнгрина Ефимовича, как часто я ходил в сеульские бордели. То, что ходил, сомнений, похоже, не было.

Сбор шпионской информации, как утверждает следствие, я осуществлял «путем непосредственного ознакомления со служебными документами, а также восприятия устных сведений, становившихся известными в результате участия в различных протокольных мероприятиях, совещаниях, конференциях и семинарах». Иначе говоря, чтобы не быть шпионом, я должен был не читать служебные документы и спать на совещаниях и научных конференциях. Абсурд! Ведь все это входило в мои прямые обязанности! Все мидовские, да и не только мидовские, чиновники каждый день читают служебные документы, и что же, все они занимаются сбором шпионской информации? И если чиновники порой и дремлют на совещаниях, то как быть с учеными, которые специально собираются на конференции и семинары, чтобы послушать друг друга?

Каждый раз, когда я читал или слышал это достижение контрразведывательной мысли, я неизменно вспоминал старый анекдот, за который в свое время можно было получить лет десять.

Стало известно, что на один из пленумов ЦК КПСС пробрались три иностранных шпиона. КГБ с ног сбился, чтобы их обнаружить, но никак не мог. И тут свои услуги предложил старый еврей. Через пару дней он назвал ряд и место, где сидят шпионы. Их арестовали, и действительно они оказались шпионами.

— Как вам удалось это? — стали спрашивать его в КГБ.

— Все просто, — отвечал он. — Классиков надо изучать. Ленин всегда говорил, что враг не спит и не дремлет.

В российские демократические времена признаки шпиона, похоже, остались те же. Может быть, потому, что «шпионов» мало, а спящих много, наша жизнь и меняется так медленно в лучшую сторону?

Для пущей убедительности обвинения следствие пыталось и другим обыденным явлениям в жизни каждого человека придать зловещий характер шпионской деятельности. Рядовые телефонные разговоры на бытовые темы, в ходе которых договаривались о встречах, назывались «поддержанием постоянной шпионской связи с АПНБ на территории РФ». Такой же прием применяется телевидением: показывают непрофессионально снятые черно-белые кадры, на которых прогуливаются два человека. Лицо одного из них заштриховано. И в это время закадровый голос говорит: «Вот встречаются два шпиона!» Все, у зрителей создается иллюзия, что это действительно шпионы, хотя, в общем-то, что шпионского в прогулке двух людей?

Имеются примеры откровенной фальсификации, когда в обвинительном заключении приводится информация со ссылкой на конкретные листы дела, на самом деле не содержащие эту информацию. Из показаний свидетелей выхватывались и цитировались выдернутые из контекста отдельные слова и фразы, играющие на руку следствию. Следствие договорилось даже до заявления о том, что я якобы дал «подробные показания об условиях связи с представителями южнокорейской разведки и осуществлении с ними конспиративных встреч», не подкрепив это ссылками на конкретные листы дела, поскольку таких показаний нигде нет, и забыв, что я с первого дня ареста отрицал какое-либо сотрудничество с АПНБ. А чего может стоить доказательство передачи мной сведений из двух определенных документов ссылкой на то, что я был ознакомлен с другим — третьим документом? Мало того, с этим третьим документом я ознакомился почти через два месяца после того, как якобы передал сведения.

В обвинительном заключении бездоказательно утверждается, что копии служебных документов, признанных следствием секретными, я изготовил лично путем ксерокопирования и до передачи Чо Сон У хранил их в служебном кабинете. Голословность тем более очевидна, что на другой странице говорится, что эти документы для передачи «взяты из материалов отдела Кореи 1ДА МИД».