Читать онлайн «Эксперт № 29 (2014)». Страница 28

Всерьез коллекционировать искусство Минц начал в 2000 году, когда, по его собственному выражению, «вышел на свободу» — уволился с госслужбы и получил возможность больше времени уделять увлечению. «Коллекционирование требует огромного количества времени и знаний, — говорит он. — Нужно много читать, смотреть и общаться с профессионалами». Отдельные работы для украшения дома Минц покупал и раньше, но тут начал присматриваться к живописи разных стилей повнимательнее в поисках «своего» направления: «Я сразу пришел к выводу, что буду собирать русскую живопись, западная интересовала меня меньше. Потом понял, что период конца XIX — начала XX века кажется мне самым ярким и разнообразным. Покупая сначала просто то, что нравится, я увидел, что душа у меня лежит к импрессионизму и постимпрессионизму. Тогда я начал читать литературу и изучать предмет уже более целенаправленно. Я много смотрел западные музеи и каталоги и понял, что о русском импрессионизме никто ничего не знает. Года четыре назад я нашел одну книгу американского автора про советский импрессионизм. Но он интересен для Запада своим социально-политическим контекстом. Вот на картине Георгия Савицкого изображена набережная в Сухуми — гуляют веселые люди в ярких одеждах, что-то продается, флаги развеваются и подпись — “1939 год”. Для американцев это шок — в стране должна быть полная депрессия, людей сажают, а тут яркие цвета, воздух, на пляжах в Майами не всегда найдешь такую атмосферу. Для меня же больше интересен не советский, хотя его я тоже собираю, а русский импрессионизм. Он не был прямым продолжением французского и сформировался иначе. Для меня совершенно ясно, почему они разошлись по времени — во Франции краски в тюбиках раньше появились. Кажется, примитивная вещь, но на самом деле без краски в тюбике вы не можете выйти на пленэр. Это очень интересно исследовать. У меня есть работа Поленова 1879 года, написанная во Франции, — замечательный образец импрессионизма. В это же примерно время Репин жил в Париже и писал свое “Парижское кафе”, и тогда же мама привезла в Париж десятилетнего Серова, который так понравился Репину, что он стал с мальчиком заниматься. Потом и Поленов, и Репин возвращаются в Москву, и импрессионизм из их работ исчезает. А через какое-то время Поленов снова к нему возвращается. Точно так же у Кончаловского, Кандинского, Ларионова, Гончаровой, Баранова-Россине и многих наших авангардистов были импрессионистические периоды. У меня много работ, которые не свойственны тому или иному художнику — в книжках о нем пишут совсем про другое. Но это и интересно».

В собрании Бориса Минца около 200 работ. За количеством он не гонится — держит качественную планку. Из-за этого, например, коровинских картин у Минца всего три — на рынке Коровина много, но качество по большей части не музейное. Ежегодно коллекция пополняется на семь-десять работ, что в денежном выражении выливается в несколько миллионов долларов. Среди знаковых для коллекции — «Сонечка» Михаила Шемякина (ученика Валентина Серова и Коровина не следует путать с нашим современником), «Окно» самого Серова, живопись и графика Бориса Кустодиева.

В выставочных планах музея — показать словенский импрессионизм из Национальной галереи Словении и рожденный южным солнцем импрессионизм из Национальной галереи Армении. Но одним направлением искусства ограничивать музейную программу не будут — намечены и выставки других частных собраний, и необычные тематические экспозиции — например, выставка портретов жен художников (мало что может рассказать о живописцах так же красноречиво).

По предварительным расчетам, музей обойдется владельцу в 20 млн долларов. Но сделать из него работающую бизнес-модель невозможно. «Я знаю только один частный музей, который зарабатывает на выставках, — это Парижская пинакотека. Ее владелец открывает филиалы в Азии и предлагал мне открыть Московскую пинакотеку. Но эта модель, по моему убеждению, работает в трех городах — в Нью-Йорке, Лондоне и Париже. Нужна посещаемость выставки в 500 тысяч человек — тогда можно привозить блокбастеры. А у нас и Пикассо, и Дали в Пушкинском, при всех очередях, до этой цифры сильно не дотягивают. Третьяковку за год посещает 1,1 миллиона, и это с учетом школьных групп. У меня нет цели заработать на музее — зарабатывать я и так умею. Мне хочется сделать проект, который был бы значим для русской культуры и для тех людей, которые любят искусство. Я не рассчитываю на миллионы, но если наш музей будет посещать 300 тысяч человек в год, то есть примерно тысяча в день, — моя цель будет достигнута», — говорит Борис Минц.

«Гурзуф» Константина Коровина — одна из трех работ художника в коллекции будущего Музея русского импрессионизма

Фото: Музей русского импрессионизма

От механических музыкальных инструментов до русской бронзы

Российский бизнесмен, член бюро правления РСПП Давид Якобашвили говорит, что о музее начал думать сразу, как стал собирать коллекцию, — иначе не стоило и начинать. Впрочем, сама история его коллекции нетипична.

Будущий музей, открыть который Якобашвили надеется в следующем году, будет включать несколько разных собраний, самое масштабное и необычное из которых — механические музыкальные инструменты. Сейчас в коллекции уже более десяти тысяч экспонатов, а началось все почти случайно — пятнадцать лет назад шведский друг и деловой партнер Билл Линдваль предложил Якобашвили купить его собрание самоиграющих инструментов, в котором было тогда 460 предметов. Линдваль мечтал сделать на основе коллекции музей и даже выставлял ее в Стокгольме в небольшом помещении. А еще он сам любил на своих экспонатах играть: солидного бизнесмена даже приглашали с шарманкой на свадьбы и дни рождения — для него это была забава. Линдваль боялся, что после его смерти дети распродадут собрание, и искал кого-то, кому можно передоверить дорогое сердцу дело. Так коллекция оказалась у Давида Якобашвили. В России подобные предметы не встречались (как не встречаются и сейчас), и он заинтересовался. Коллекция стала пополняться, еще несколько раз удавалось купить целые собрания из пары сотен предметов, но большая часть приобреталась отдельными вещами на европейских и американских аукционах и в галереях, и сейчас, когда музей уже построен и заканчивается его отделка, Якобашвили признается, что покупает что-то практически каждый день. Как правило, это небольшие дополнения и разновидности одного типа предметов — крупных вещей, которых не было бы в этой коллекции, на рынке уже практически нет.

Вообще, к самоиграющим инструментам относится широкий круг предметов — шарманки и музыкальные шкатулки, поющие птички в клетках, самоиграющие органы, благодаря которым можно узнать, как исполняли популярную классику сто лет назад, и крошечные французские органетки XVII века, умещающиеся на ладони. По мнению старых мастеров, звучать могло все — музыкальные аппараты встраивались в корабли, бюсты, пистолеты и даже в картины. Давид Якобашвили рассказывает, что, по сути, это первые компьютеры и айпады — программа, почти как компьютерная, записана на цилиндрах, роллах, перфорированных лентах. В коллекции есть симфонион — двухметровый шкаф, в который устанавливается железная пластинка (они бывали разного размера, от 8 до 84 см в диаметре) с записанной программой, которая при помощи механизма передается на язычковый инструмент, и мы слышим музыку. Симфонионы вошли в моду в середине XIX века и следующие сто лет украшали дома и рестораны. Существовал и усовершенствованный вариант — симфонионы-ченджеры, куда вставлялось сразу десять дисков, и специальный механизм отвечал за их смену и последовательное воспроизведение.

Значительную часть коллекции составляют часы XVI–XIX веков всех возможных типов — настольные, настенные, каминные, дорожные, кабинетные и карманные. Некоторые из них оснащены автоматонами — двигающимися под музыку фигурками. Есть в собрании и уникальные предметы, изготовленные в единственном экземпляре для монархов, — например, два маленьких французских механических органа, в свое время принадлежавшие двум Людовикам, XVII и XVIII. Среди диковин — табакерка, на которой разыгрывается целое представление: маг двигает рукой, и, повинуясь ему, появляются дерево, ваза, птица, которая поет на четыре лада, а потом все исчезает. Еще один раритет — часы английского мастера XVIII века Джеймса Кокса, автора знаменитого «Павлина» из Эрмитажа. Кокс никогда не делал повторов собственных вещей, поэтому все они наперечет. Несколько есть в Эрмитаже, в Пекине в Запретном городе, одни — у Давида Якобашвили.

Все предметы коллекции в рабочем состоянии — отреставрированы, двигаются и играют. Это главный интерес и одна из самых больших сложностей для будущего музея — чтобы не заводить каждый автоматон для каждого посетителя, разрабатывается техническое решение с видео- и аудиозаписью.