Читать онлайн «Газета Завтра 339 (22 2000)». Страница 19

Неожиданная параллель: Николай и Александра также были в значительной мере религиозными реформаторами. За период их правления было канонизировано больше святых, чем за всё предыдущее время, начиная с Петра I. Приходилось бороться и со жрецами: наиболее чтимый ныне русский святой, Серафим Саровский, был прославлен вопреки желанию большинства епископата, благодаря лишь непреклонной воле императора. Синодальное духовенство настолько замкнулось в кастовой скорлупе, что живая харизма подвижничества пугала их больше, чем растущее безбожие в народе — ведь даже Иоанна Кронштадтского обзывали чуть ли не сектантом! Правление Николая и Александры, глубоко воспринявшей Православие, максимально раскрепостило духовный потенциал России. Прекратились гонения на староверов, обновилась жизнь приходов, мощный импульс получила монастырская жизнь и церковное искусство. Ведь и М.М.Потапов — законный наследник церковных живописцев именно начала века. Как пишет Алексей Широпаев в поэме "Радение": "Лик новой, грядущей России заморски, египетски обозначился в колдовской майолике. По-новому мы увидели родные зрачки и губы, и родное имя раздалось для нас новым звуком.., прогремевшим о хранителе наших гор и кладов, нашей силы — силы петь". В правление последней четы Романовых в христианской традиции готовился величайший синтез: личная свобода должна была соединиться с преданностью православному Государю, любовь к Отечеству — со всемирной отзывчивостью, присущей русскому человеку. Россия готовилась возглавить народы Евразии в возведении континетальной мега-Империи. Иоанн Кронштадтский и Рерихи, Николай Фёдоров и Оптинские старцы, Распутин и Лев Толстой, Скрябин и Флоренский, — все эти, кажущиеся сегодня полярными фигуры совмещались в сложной устремлённости к грядущему… но только при одном условии. Не умаляя предназначения каждого, их могло вместить только два, бьющихся в одном ритме, сердца. Сердца венценосной Четы.

Но Россия, как новый Иерусалим, не узнала "времени посещения" своего (Лк 19:44). И наш дом разорён теперь, как некогда Ахетатон — столица новой космической эры, выстроенная Эхнатоном и Нефертити.

…Когда я недавно посетил у Михаила Михайловича, тот попросил своего ученика С.И.Лапина показать мне последнюю штудию. Это был только что начатый повтор с серовского портрета Государя.

"Я — осколок Империи", — часто повторяет Потапов. Эта формулировка скрывает гораздо большее, нежели обычную ностальгию. Её как-то совсем не заметно у жизнерадостного, даже на склоне лет, живописца. Творчество М.М.Потапова, его полная таинственного обаяния личность — та линза, в которой сходятся лучи Незримого Солнца, чтобы вновь и вновь зажигать в разбитых сердцах Любовь.

Компания «АСТА групп»: бассейн надувной купить для детей 10 по ценам, ниже сложившихся.

27 мая Москва встретила прах Шмелева, после чего состоялась лития в храме Христа Спасителя. А уже 30 мая прошло торжественное захоронение праха писателя в Донском монастыре. Так завершится круг жизни и смерти истинно русского человека. Тот круг, который писатель с такой любовью, с такими подробностями навсегда утраченного быта показал через ощущения маленького мальчика в своей книге "Лето Господне. Праздники. Радости. Скорби". Перечитайте ее еще раз, насладитесь ее "мудрым и простым, живым и упоительным" словом, ведь никакие самые прочувствованные мероприятия, никакая самая умная и художественная критика никогда не заменят самого искусства.

"Хочу густого духа/Сосны, берез и елей./Хочу, чтоб пели глухо/Взывания метелей./Узнай все страны в мире,/Измерь пути морские,/Но нет вольней и шире,/Но нет нежней России". Этот экспромт Константин Дмитриевич Бальмонт, многолюбивый и многоязычный наш поэт, неожиданно для себя самого прокричал, "как одержимый", покидая как-то раз гостеприимный дом Ивана Сергеевича Шмелева. Поэтическая чуткость позволила Бальмонту выявить главное свойство Шмелева: "Столь Русский и только Русский, что, как писатель и как человек, он может быть в этом сближаем разве что с Сергеем Тимофеевичем Аксаковым, — та же крепость, напевная чара и первородность языка и та же способность остро видеть и четко чувствовать лишь Русское в природе ли, в душе ли человека". Такое почвенническое, национальное мировосприятие, часто называемое модным нынче словом "фундаментализм" (хотя тем самым мы как бы принимаем не свойственные нам правила игры), действительно было для Ивана Сергеевича Шмелева, как и для его друга и критика, одного из самых ярких философов XX века — Ивана Александровича Ильина, основой жизни и творчества.

Все книги Шмелева, от самых крупных и значительных, таких, как "Солнце мертвых" и "Лето Господне", до повестей и рассказов — это, по меткому определению Ильина, "исповедь раненого сердца" писателя, который всегда находился вне всяких литературных "течений", "направлений" и "школ". "В произведениях Шмелева дело идет не более и не менее, как о человеческой судьбе, о жизни и смерти, о последних основах и тайнах земного бытия, о священных предметах, и, притом не о судьбе других людей или описываемых персонажей, а о собственной судьбе самого читателя". Подобная высокая оценка творчества Ивана Шмелева таким неординарным человеком, как Иван Ильин, заставляет и нас с особым пиететом и вниманием вглядываться в этого удивительного писателя, о котором мы еще лет десять тому назад почти ничего не знали. Коренной москвич, с рождения живший в нетипичном для людей умственного труда районе Замоскворечья, который знал и любил Россию, Москву, простой народ, как немногие, а умер, так и не предав своей любви, после долгих лет эмиграции в Париже, который с роковой неизбежностью терял все самое близкое и дорогое для себя: Родину, единственного сына, жену, но не озлобился, выстоял и сумел найти путь, "ведущий человека из тьмы, — через муку и скорбь к просветлению". В 1923 году, уже зная о гибели сына в Крыму, он вкладывает в уста одного из персонажей "Солнца мертвых" такие слова: "Ничего мне не страшно, земля родная, народ русский. Есть и разбойники, а народ ничего, хороший. Ежели ему понравишься — с нашим народом не пропадешь!" Или вот еще чистые и емкие строки из той же книги, говорящие в первую очередь о самом авторе, которые без купюр могут быть применимы и к сегодняшнему нашему времени: "Праведники… Их немного. Их совсем мало. Они не поклонились соблазну, не тронули чужой нитки — и бьются в петле. Животворящий дух в них, и не поддаются они всесокрушающему камню. Гибнет дух? Нет — жив."

Невольно приходит на ум сравнение Ивана Сергеевича Шмелева с другим большим русским писателем — Иваном Алексеевичем Буниным, также прожившим почти треть жизни в эмиграции. Баловень судьбы в России, Бунин и в своей жизни на чужбине претерпел значительно меньше потерь, чем многие писатели-эмигранты, не говоря уж о Шмелеве. И тем не менее, именно его перу принадлежит одна из наиболее ненавистнических книг не только о революционной России, но и о русском народе — "Окаянные дни". Аристократ Бунин не смог простить не только большевикам, но и своему народу того, что оказался вне России, что его жизнь стала менее комфортной, чем прежде. Такая позиция Бунина сыграла немалую роль и при решении присуждения ему Нобелевской премии по литературе, кандидатами на которую были также Шмелев и Мережковский. Вне всякого сомнения, Бунин, этот непревзойденный стилист и изобразитель тончайших оттенков живой жизни, заслужил высокую награду. Но и Шмелев, один из наиболее глубоких писателей и в то же время самый читаемый автор эмиграции, также мог с полным основанием претендовать на нее.

Известно, что какую-то часть премиальных денег Бунин выделил своим нуждающимся коллегам. Лишь Шмелев, чуть ли не единственный из близко знакомых Бунину писателей, не получил от него ничего. Этот на первый взгляд парадоксальный факт имеет свое объяснение. Кроется оно в происхождении Шмелева и в его отношении к России. Выходец из крестьян, хотя и не одно поколение живших в Москве, имеющих свой подряд и весьма состоятельных, но так и не потерявших живой, кровной связи с народом, Шмелев и в Москве был отъединен от таких писателей, как Бунин. Он "в Замоскворечье своем сидел прочно, а мы, "тогдашние" от литературы, гнездились больше вокруг Арбатов и Пречистенок. Тоже Москва, — вспоминал Борис Константинович Зайцев, — но другой оттенок". Именно этот оттенок и мешал Бунину признать Шмелева своим. "Он (Шмелев) из породы Горького, Андреева, а не Яна (Бунина), даже не Куприна. Ему хочется поучать, воспитывать, поэтому сам он слушать не умеет…" — этой записи из дневника В.Н.Муромцевой-Буниной комментариев не требуется. Потому и сопереживал Шмелев вместе с народом все происходящее в России, потому и мечтал о встрече с ней, если и не при жизни, то хотя бы после смерти. Для Бунина же, в его ожесточенной неприязни к новой России, мысль о подобном казалась кощунством.