Читать онлайн «Эксперт № 02 (2013)». Страница 28

Какое общество, такая и идеология

И естественно, что в таком обществе нет основ ни для какой идеологии, которая заведомо черпает свои основания в определенных социальных классах, кроме идеологии социального бонапартизма и идеологии заимствованного либерализма. Бонапартизма, который естествен для аморфного общества, лишенного собственных, внутренних скреп помимо некоторых не слишком ярко выраженных традиционных ценностей и поиска государственного покровительства. И либерализма, который заимствуется на Западе единственной более или менее самоопределившейся социальной группой — в основном крупными предпринимателями и обслуживающей их частью бюрократии. Заимствуется в силу естественных связей, которые существуют между ними и соответствующими западными стратами.

Наш дуумвират четко обозначил свои пристрастия в этой идеологической вилке. Президент явно склонен искать примеры для себя в деятельности таких политиков, как Рузвельт и де Голль, которых можно назвать мягкими социальными бонапартистами. А один из крупных французских политиков-консерваторов без тени сомнения провел параллель между Путиным и Наполеоном III (к нему у консервативных французов достаточно позитивное отношение, совсем не то, что сложилось в России под влиянием работы Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта»), который действовал в условиях, социально близких теперешнему состоянию российского общества, постоянно лавируя в своей политике между интересами буржуазии и рабочих. А премьер в интервью газете «Коммерсант» фактически прямо заявил, что он не просто хозяйственный руководитель, а человек, руководствующийся в своей деятельности определенной идеологией, которую он не назвал, но из контекста ясно, что это либерализм.

Причем либерализм заимствуется в его последнем изводе — неолиберализме, который более сконцентрирован на свободе экономики, чем на народной свободе — демократии, — и во многом привел на Западе к тем же последствиям, что и в России: к распаду традиционных социальных классов, выхолащиванию демократических институтов, идеологической дезориентации политических партий. (Не случайно в Чили неолиберализм стал идеологической основой пиночетовской диктатуры.) С той только разницей, что там уже были демократия, партии, идеологии и переход этот длился около трех десятилетий, а у нас он произошел в результате национальной катастрофы.

Судьба демократии на неолиберальном Западе

То есть процессы, происходящие в России, во многом напоминают процессы, происходящие на Западе, только в карикатурно-преувеличенном виде. Во всем так называемом демократическом мире крепнет ощущение, что с демократией происходит что-то не то. Что смена партий, независимо от их названия, у власти, происходящая во время выборов, не приводит к сколько-нибудь значимым переменам в жизни граждан, что растет социальное неравенство, что социальные гарантии, достигнутые за последние сто лет благодаря непрерывной борьбе рабочих и среднего класса, тают на глазах. Рабочие и средний класс в большинстве стран Европы из активных участников демократического процесса превращаются в пассивных наблюдателей — это заметно хотя бы по тому, что число участвующих в выборах в большинстве демократических стран все время падает. Более того, власти предержащие, даже в самых демократических странах, в ужасе от перспектив активного участия граждан в решении политико-экономических вопросов. Когда в Греции левые политические партии решили было провести референдум об экономической политике правительства и ЕС, о том, кто должен отвечать за долги банков, вся бюрократия Европы объединилась, чтобы заставить греческих политиков отказаться от этой идеи, ведь она угрожала всей системе господства финансовой олигархии. Хотя, как показал пример Исландии, которая все-таки провела такой референдум, именно решение граждан отказаться от поддержки банков спасло экономику страны, хотя и стоило благополучия владельцам и менеджерам банков, доведшим их до краха. Но именно этого не может допустить современное государство, попавшее под пяту финансовой олигархии.

Превращения демократии в современном мире показали, что, как заметил известный российский политолог Борис Капустин, связь между капитализмом и демократией, о которой так любят говорить адепты капитализма в современной России, не является имманентным свойством капитализма, а была обусловлена «сугубо сопротивлением масс тем формам угнетения и эксплуатации, которые нес с собой капитализм».

Демократия была той ценой, которую платил капитализм «сопротивляющимся массам за свое сохранение». После победы революции в России, а особенно после победы Советского Союза во Второй мировой войне, эта плата многократно возросла.

Именно неприятие этой зависимости породило на фоне ослабления Советского Союза реакцию в виде политики Маргарет Тэтчер и Рональда Рейгана , одним из проявлений которой была деиндустриализация развитых стран. Во многом это была цена, которую капитализм этих стран заплатил за то, чтобы избавиться от своего «могильщика», а заодно ослабить «путы» демократии и социальных обязательств.

Трагическую роль в этой истории сыграл европейский средний класс, который, увлеченный обещаниями снизить налоговый пресс и получить в свое распоряжение дополнительные возможности дешевого кредита и, как в Британии, приватизированное жилье в качестве обеспечения этого кредита, поддержал идеи экономики услуг, — ведь он был ее ядром. Что ж, теперь он расплачивается за это во всем развитом мире потерей этого жилья, непомерными долгами и падением доходов, потому что оказалось, что без индустрии не нужны и услуги. Текущий кризис это ясно показал.

На смену борьбы больших проектов — борьба харизм

Изменение социальной структуры западного общества обернулось серьезными трансформациями его политической системы и ее идеологических основ. Традиционные идеологии и опиравшиеся на них партии лишились своей классовой основы. На смену большим идеологическим проектам с далеко идущими целями, которые ставили перед собой политические партии от лица представляемых ими классов, пришли сиюминутные интересы мелких страт, объединить которые под крылом одной партии удается только благодаря харизме лидеров. На смену борьбе принципов пришла борьба имиджей. Характерна в этом смысле эволюция левых партий, самых последовательных проводников самого большого проекта современности — социализма в разных его ипостасях. Например, Коммунистическая партия Италии, после нескольких преобразований превратившись в Демократическую партию, стала самой последовательной защитницей не столько трудящихся, сколько финансовых рынков. А Тони Блэр и Герхард Шредер , лидеры двух самых больших социал-демократических партий Европы — Лейбористской партии Британии и Социал-демократической партии Германии, — в своей нашумевшей статье «Европа: третий путь, новый центр» провозгласили: «Гибкие рынки — такова современная цель социал-демократов». И хотя этот призыв сопровождается ритуальными клятвами в верности социальной справедливости, это уже явно не путь к социализму, как его ни понимай. Но обмельчали и либеральные партии, некогда обещавшие построение свободного общества равных возможностей, которое они тоже теперь представляют скорее как рынок возможностей.

Соответственно размывается сама основа демократии. Как замечает известный английский политолог Колин Крауч , демократия все чаще определяется не как нормативный идеал, предполагающий постоянное вмешательство граждан в политический процесс, к которому традиционно стремились в первую очередь левые партии Европы, а как либеральная демократия. В которой самой главной, а часто и единственной формой массового участия оказывается участие в выборах, а главные возможности и свободы предоставлены для бизнес-лоббизма. При этом за спектаклем электоральной игры разворачивается непубличная реальная политика, которая опирается на взаимодействие между избранным правительством и преимущественно деловыми элитами. А гражданам оставляется внеполитическая активность, которая приветствуется как проявление гражданского общества. Да и сами граждане, даже самые активные, все более и более теряя доверие к политической системе, отстраняются от нее, замыкаясь в неполитической активности. Не случайно поэтому, замечает Крауч, явная фальсификация выборов президента США в 2000 году в пользу Буша-младшего была с такой апатией встречена американской общественностью.

Вместе с Западом в Средневековье и обратно

В своей недавней книге «Как управлять миром» (How to Run the World) влиятельный американский политолог Параг Ханна пишет о стремительно наступающем новом Средневековье. Ассоциации современного мира со Средневековьем очень удачно раскрывает сущность нашего заимствованного либерализма — неолиберализма. Для Средневековья и был характерен высокий уровень дефрагментации политики (по феодам), отсутствие цельного структурно зрелого общества и вообще нации, слабость государства, сила олигархий, а для поздних Средних веков — доминирование того, что сегодня назвали бы финансовым капиталом. А также ощущение или убеждение, что время никуда не движется, что все смыслы завершены (тогда казалось, что смысловая точка поставлена в религиозных текстах, теперь так кажется в результате завершения прежних идеологических проектов).