Читать онлайн «Уфимская литературная критика. Выпуск 3». Страница 11

Отвратительна эта жадная амёбная приспособляемость Байкова, алчного до роскоши и комфорта, к компрадорскому миру гнусности «мейнстрима». Человек, возглашавший себя евразийцем и веховцем, сторонником и защитником традиционных ценностей, Байков с головой ныряет в попытку «прийтись ко двору» всякого рода ожиревшим олигархам. Он занимается перед нами (в его то возрасте, и с его отнюдь не бедственным положением в обществе!) нравственной проституцией, проституированием, я бы сказал, своих идеалов и своих постулатов в более чем 200 публикациях, которые у всех на слуху и на памяти.

В своем бессовестном самообнажении, этом духовном эксгибиционизме расхристанному Байкову мало унизить и оскорбить человеческое и высокое в себе, растоптать свое доброе имя. Он с упорством символиста мажет грязью, этим липким калом вопиющей пошлости все высокие понятия и стремления людей. Он втаскивает в порнографический безобразный текст и «колодец с живительной влагой», и «море», и шпиль (видимо, церковный?! С чем он его сравнивает – бумага покраснеет!) и звезды, и галактики, и самою Вселенную, и бога Пурушу, и мать-Землю.

И не надо мне говорить про порнографизм многих древних мифов, в частности о Пуруше – они идут из древности и дикости, их нужно использовать и исследовать весьма осторожно, а человек с академической степенью, известнейший литературовед мог бы как-то смягчить их безобразие с высоты XXI века.

Но – не хочет. Суть и квинтэссенция творчества Байкова – сытная и смачная, с отрыжкой, буржуазная жизнь, погрязшая в пьянстве и распутстве. Именно к этому – животному существованию – он и ведет своих читателей. Именно за это я его в интеллектуальном смысле бил и буду бить.

Вот, в сущности, и вся моя реплика оскорбленного читателя. Говорят – «разоблачение» – про затаившихся и вредящих исподтишка. Тут же мы имеем дело с обалдевшим от вседозволенности высокопоставленным функционером, подвергшим себя «саморазоблачению» нам на смех, себе на поругание.

О поэзии сейчас пишут мало. А я к тому же ещё пишу жёстко – но таков уж мой стиль, сколько бы меня за это не клевали. Поэтому, подобно Толстому, «не могу молчать», и с объективной суровостью рассмотрю некоторые аспекты творчества в целом, безусловно, талантливой поэтессы Виктории Скриган.

Поэзия Скриган завораживает и даже в каком то смысле «влюбляет» в себя, производя эдакий литературный «приворот», по коей причине наша умственно неразвитая литкритика, воплощенная чаще всего в словесном фетишизме и эквилибристике слов Э. Байкова или шизофреническом бубнении тихопомешанного А. Леонидова не замечает вполне очевидных «острых углов» творчества Скриган.

Между тем, как не обратить внимание: Скриган берет священную для нашей поэзии классицистскую архитектонику слога и вносит в неё непростительно эротическое содержание, небесталанно профанируя серебряные струны избранной лиры.

Это явление подмены «белой магии» поэзии серебряного века темным ведовством нашего времени, некоей завораживающей тёмной мистикой шабаша особенно опасно для неокрепших душ тем, что Скриган использует традиционные маски, лики слова, подобно русалке, завлекая ценителей поэзии в окультуренный рифмой мир пошловатого быта и воинствующей заурядности ситуаций.

Много души, женской души – но нет духа. Нет возвышающего пафоса стихотворной классики, а есть талант, разменянный на «петтинг со стихами», как точно диагностировала свое творчество сама же Скриган.

Поэтесса не говорит с читателем, не общается с ним. Она – колдует со словом, как с отварами пряных и одуряющих трав, мифической сомы-хаомы; в её стихах – языческие образы, языческий пантеизм, иногда просто зловещие, хотя с виду невинные хтонические архетипы.

Так, например, в «Колыбельную» (нашла куда!) она вставляет скрытно-эротоманское четверостишье о ветре, нежно гладящем и треплющем спины атлантов – то есть, как хорошо известно читателю, – обнаженных и мускулистых фигур. К тому же ветер – он ведь не буря, скажем, он ведь мужского рода, а Скриган, вероятно, и сама не понимает, сколь опасную мину в подсознание закладывает такими ненавязчивыми, как бы вовсе бесхитростными (на поверхности) образами.

Иногда она совершенно неуместно «пятнает» классицизм своей архитектоники (точнее, конечно, не своей, а принадлежащей русской классической поэзии!!!) какими-то отвратительными метафорами – глубоко панковским «запит перекисшим кефиром» – и это в стихотворении об Ахматовой и Бродском (!), с которыми она собирается пить – ладно бы только чай (эдакое панибратство), а то ещё и вовсе водку.

И снова эротизм, умело драпированный под абстрактные образы, не выступающий, практически не идентифицируемый – эротизм таких простых и безобидных с виду сток: «Сладко уже не будет, боли уже довольно». Это уже не Бродский – это уже обострённая чувственность, припорошенная аккуратным пеплом показной невинности.

Совсем уже ни в какие ворота не лезет опять-таки скрытая скригановская пропаганда распущенности, выраженная в ярких и образных анти-афоризмах, разрушающих и растлевающих душу, а в конечном итоге зверящих и скотинящих человека. Вот, к примеру, «они одевают рубашки и галстук, и кольца своих обручальных оков» – броско и разрушительно сказано, словно бы устами опытной куртизанки.

(Оговорюсь, чтобы в суд не притянули – я ничего не знаю, и ничего плохого не могу сказать о ЛИЧНОСТИ Скриган. Я говорю только о поэтических оборотах, напоминающих речь куртизанки, не желая порочить честь и достоинство незнакомого мне человека.)

«За голыми окнами голые люди» – тут даже тема разврата подана как-то скучающе, без огонька неофита, скороговоркой уставшего от происходящего ОПЫТА. «Голый город в кирпичном изгибе» – по форме свежо и оригинально, но в основе талантливого абриса – квадратная урбанистическая пошлость, убивающая поэзию.

Но это ещё цветочки! И даже «эротески», «поцелуи Евы» – тоже ещё цветочки в отваре темного колдовства, тут уж из песни слова не выкинешь, тем более поэтам свойственна во все времена эротическая вольность, хоть мы, критики, и за это их бьем.

Но скажите пожалуйста, как можно терпеть прямое (и, как на грех, обострённо-образное, изящное) кощунство в просто-таки религиозном смысле?!

Что же это такое – прямое сопоставление Насильника с Творцом? Как это понимать? «Губы твои метят стигматами»?! Или таинство крещения вдруг оказывается порнографической сценой, где лирическую героиню (надеюсь, не автора!) «распинают» на постели и «с любовью крестят собой». Разве не естественен из таких настроений смысловой переход к «двум всадникам», которые скачут бок о бок по полю пшеничному, «не дожидаясь прихода пророка-мессии». И ведь не случайно, не для рифмы приплела сюда поэтесса Мессию (!) – это закономерный итог её служения демоническим чарам, служения, может быть, несознательного, даже невольного – но заметного.

Так и хочется призвать Викторию не увлекаться своим античным именем «богини победы», выйти из шабаша ночи на Ивана Купала, из русалочьих игрищ со смыслами и образами, ощутить ту опасность, в которую невольно заводит вдохновение (а от кого оно? Вдохновения бывают разные!).

Тем более что поэт она яркий и самобытный, какой-то неожиданный во времена поэтической летаргии.

Искусство не должно и не может быть только ради искусства. Оно должно быть ради жизни – жизни на земле.

В творчестве известного уфимского беллетриста Эдуарда Артуровича Байкова, довольно скандально известного в литературном мире, на наших глазах происходит весомый перелом. Как памятно читателю, Байков много и конформистски вихлял в прежние времена, пытаясь подстроиться под «струю» основного потока, променяв культ искусства на культ успеха. За это я его много и плодотворно критиковал, всегда указывая небесталанному, в общем-то, но чересчур уж страдающему приспособленчеством автору на его шаткую мировоззренческую основу.

Как бы то ни было, но Э. А. Байков, при всех его минусах, остается одним из крупнейших стилистов и текстософов Башкортостана. На фоне бодрячкового литературного графоман-мракобесия «A-ля Леонидов и Ко» или старческих словонедержаний маразматического круга ветеранов литературного фронта (поостережемся упоминать имена, которые и так у знающих на слуху) Байков остается величиной, которой нельзя пренебрегать.

Словесное бессилие (не в виде тоже имеющего места недержания, а в силу крайней бедности, вербал-анемичности) большинства так называемых писателей, лишенных стиля вообще, оттеняет байковскую традиционалистскую архитектонику слова.

Байков заявил о себе, как о мастере тонкой техники «романского», готического стиля в произведениях 90-х годов. Отметим громадное богатство литературного языка Байкова (компьютерный анализ его текстов дал словарный запас более чем в 36000 слов, тогда как традиционно у наших графоманов в ходу около 3–5 тысяч, не более).