Читать онлайн «Газета Троицкий Вариант # 49». Страница 9

Ирина Якутенко

Комментарии

Статья из Nature, увы, во многом правильная. Русский язык довольно давно de facto стал вторым по значимости языком в кулуарах международных конференций, но, к сожалению, это не сопровождается соответствующим ростом влияния науки, которая делается непосредственно в России. Более того, российское (в смысле Государства Российского!) присутствие на этих конференциях все менее и менее заметно. Именно об этом речь и идет в статье. Причины понятны...

Что касается призывов публиковаться преимущественно на русском языке, то они вызывают просто оторопь. Иначе как чувством ложного патриотизма объяснить это нельзя. Вопрос выживания и будущего развития нашей науки в значительной мере остается вопросом ее интеграции в мировое научное сообщество, что в прошлом тормозилось по множеству причин. К счастью для нас, физиков, этот вопрос не очень актуален, поскольку все наши ведущие научные журналы давно выходят и на русском, и на английском языках.

Что касается меня, то в последние годы и я, и мои сотрудники практически уже перестали писать статьи на русском языке, поскольку задолго до выхода их в свет в каких-либо журналах мы реально направляем их в Международный архив препринтов (аrXiv.org), так что просто не хочется делать двойную работу. А того, кого нет в аrXiv'е, того, можно сказать, нет и в мировой науке (когда речь идет о физике). А патриотизм (или, может, проще сказать — национализм?) тут совсем ни при чем...

Я думаю, что среди французов, немцев, испанцев, китайцев, японцев... патриотов своего отечества не меньше, чем среди нас, но их журналы уже очень давно выходят практически только на английском языке.

Михаил Садовский, академик РАН

Почему человек, занимающий высочайший административный пост в российской науке, делает абсурдные заявления? Если кому-то абсурдность призыва публиковать научные статьи на русском языке не очевидна, рекомендуем обратить внимание на проблемы украинских товарищей по несчастью (см. материал на стр. 11 этого выпуска ТрВ). В чужом глазу такое же самое бревно заметнее. Может, это делается ради патриотического звучания, которое, несомненно, будет одобрено кем надо? Однако мне кажется, что здесь доминируют другие побудительные мотивы.

Сначала о сложившихся реалиях. Наука едина и наднациональна по определению и потому требует единых средств коммуникации, в том числе и языка. Если кто-то и вправе обижаться, что международным научным языком стал английский, то не нам, а немцам, которые когда-то имели шанс на то, что таковым станет их язык. Кроме общего языка существуют общие правила и критерии оценки результатов работы исследователей, как простейшие критерии, типа индекса цитируемости, так и система международной экспертизы и рецензирования научных работ. Национальные научные журналы в подавляющем большинстве перешли на английский, лучшие из них стали международными.

В этих реалиях многие администраторы от науки ощущают дискомфорт: они не видны в этой наднациональной научной среде. Они видны и влиятельны дома, поскольку — начальники. Естественно, администраторы, не имеющие международного научного статуса, лучше себя чувствуют в изолированной среде. Отсюда и прорываются высказывания, выдающие сокровенное желание, чтобы Россия оставалась глубокой провинцией в плане науки. Международная экспертиза — зависимость от зловредного Запада. Индекс цитируемости для России непригоден — нас сознательно игнорируют. И вот призыв публиковаться на русском — пусть учат, гады!

Это все личные обстоятельства. А если серьезно — нужны ли России национальные научные журналы? Конечно, нужны, поскольку России, как любой крупной стране, нужны люди, умеющие делать все важное, что умеют делать в мире. В том числе и издавать хорошие научные журналы. На каком языке должны выходить российские научные журналы? Конечно на английском в подавляющем большинстве, причем изначально на английском. И с рецензентами со всего мира. Так лучшие из российских смогут стать международными.

Наши приличные журналы переводятся, но переводы зачастую ужасны. Надо стимулировать всех ученых к тому, чтобы статьи сразу писались по-английски. Многие так и делают, и, кстати, благодаря этому у некоторых наших физических журналов держится не позорный импакт-фактор, хотя журналы практически недоступны. Дело в том, что статьи в английском варианте сначала направляются в общедоступный Архив электронных препринтов. Именно там их находят и читают люди. А в комментарии указывается, что статья опубликована, например, в ЖЭТФ. И человек, ссылающийся на работу, прочтя ее в Архиве, ставит ссылку на ЖЭТФ, отродясь не видев самого журнала.

Нужны ли научные журналы на русском? Нужны, но не для публикации оригинальных работ, а скорее для обзоров, рассчитанных на восприятие учеными других областей. Подходящий пример — «Успехи физических наук». Все вышесказанное — не только мое мнение. Это результат многих обсуждений как в сети, так и в личном общении. Но похоже, что, работая в одной Академии наук, мы живем в разных мирах с ее руководством.

Борис Штерн, главный редактор ТрВ

Анастасия Казанцева

С естественными науками все просто. То есть сложно, но по крайней мере понятно: на том уровне, который меня интересует, любая информация совершенно точно где-нибудь есть, и ее можно найти и усвоить.

С гуманитарными науками сложнее. Информация, скорее всего, тоже есть, но, чтобы ее найти, нужно задать правильный вопрос. Формулировки изменчивы, термины используются в куче разных областей, и не всегда легко отличить корректные источники от лженаучных. Да и вообще — может ли существовать лженаука там, где нет экспериментов и не стоит вопрос об их воспроизводимости?

Соответственно, все время приходится изобретать велосипеды. Придумаешь, допустим, в детстве всеобщую теорию всего — «любое явление в своем развитии переходит в свою противоположность, и так по спирали», похвастаешься кому-нибудь, и тут же выясняется, что это третий закон диалектики и его придумывали уже много раз.

Так и с логикой развития науки. С ней еще хуже, потому что я твердо знаю, что эта теория уже придумана и разработана — что-то такое мне говорили на лекциях пять лет тому назад; но я совершенно не понимаю, какое именно слово нужно ввести в поисковую строку, чтобы получить авторитетный источник, и как отличить его от десятка неавторитетных, трактующих стадии развития науки кто во что горазд.

В общих чертах я помню: «накопление данных — смена парадигмы». Наука сначала занимается описанием явлений, а потом внезапно возникает теория, в которую все факты хорошо вписываются и которая обладает предсказательной силой. Причем эту теорию чаще всего предлагают несколько людей параллельно, просто запоминаем мы только одного, Менделеева там или Дарвина.

В этой связи мне интересна наука психология. Очередной велосипед, который меня занимает, формулируется так: «пока что в психологии происходит накопление данных, но вот-вот они наконец приведут их в систему, и тогда появятся закономерности, воспроизводимые не только статистически (33 % людей будут кидать бумажки около чистой стены и 67 % — около разрисованной), но и справедливые в отношении каждого индивида.

Идеальное будущее я себе представляю так: я прихожу к психологу и жалуюсь ему, что меня стресси-рует необходимость быстро принимать решения. Он не говорит мне, что меня мама никогда не любила, а кладет меня в томограф и говорит: «таааак, это у вас слишком сильная активность лобной доли, я вам сейчас проведу транскраниальную стимуляцию, и вы будете принимать решения спокойно». Я соглашаюсь на транскраниальную стимуляцию (да можно и на интракраниальную — лишь бы сработало) и ухожу счастливой и стрессоустойчивой.

То есть я пока скептически отношусь к психологии. Наверное, потому, что я ничего о ней не знаю, а окружают меня сплошные психологи-любители. Но я думаю, что психология станет настоящей наукой тогда, когда произойдет ее объединение с нейробиологией.

Я надеюсь, что это произойдет в ближайшие 10-20 лет, и радуюсь каждому исследованию, которое, с моей точки зрения, приближает эту прекрасную эпоху.

Вот например, сейчас в университете Сан-Диего изучают мозг Генри Малашена (он более известен как Пациент HM; это человек, который после проведения операции на мозге утратил способность переводить факты из кратковременной памяти в долговременную). Кажется, ни один человеческий мозг до сих пор не становился объектом такого пристального внимания (и финансирования), и поэтому можно ожидать появления большого количества новых данных о микроскопическом строении мозга — не только HM, но и человека вообще.