Читать онлайн «Эксперт № 33 (2014)». Страница 36

Война, конечно, перевернула сознание людей. Художники, и не только они — поэты, писатели, были ошарашены. Они поняли парадоксальность бытия, которое складывается из каких-то несовместимых, нескоординированных начал, явлений. И в Цюрихе представители разных воюющих сторон: Германии, Франции — собирались в кабаре «Вольтер», обсуждали все эти события и приходили к выводу о полной абсурдности и бессмысленности бытия. Эта идея тотального абсурда, который был неким философским фоном Первой мировой войны, позволила им сформулировать основные положения дадаизма. Дада — это, собственно, и есть абсурд.

Фото: Константин Романов

— Дадаизм — первое художественное направление, о котором можно говорить, что оно непосредственно связано с войной?

— Дадаизм мог бы возникнуть и сам по себе, но именно благодаря войне он принял такие разрушительные и парадоксальные формы. У дадаизма было несколько крыльев, в том числе политически ангажированных, а были умозрительные, которые предполагали абсурдистские постановки, выставки. В Германии в 1920 году, уже после войны, прошла так называемая «Дада-Мессе» — европейская выставка художников-дадаистов. Там впервые появился новый образ — манекен в противогазе, висящий под потолком. Противогаз — это новая маска смерти, и в этом случае мы можем говорить о том, что реальные события создали предпосылки для таких апокалиптических образов. В этом ряду есть и замечательные примеры высокого искусства — «Мистические образы войны» Натальи Гончаровой, где война приобретает всемирно-исторический масштаб, там уже нет ни абсурдизма, ни дадаизма, там проявляется новое религиозное чувство, но не церковное. Скорее это философское, гуманистическое осмысление бедствий войны как некой неизбежности, как испытания, посланного человечеству.

Кроме того, на волне негативных антинемецких настроений появилась масса лубков, карикатур на Германию, на германских солдат, которые подвизались рисовать самые радикальные люди, такие как, например, Владимир Маяковский и Казимир Малевич. Малевич были среди тех, кто делал очень яркие, очень броские и однозначно негативные образы немецких солдат, немножко с шапкозакидательским настроением. Эти лубки, имевшие широкое хождение, а также карикатуры в газетах тоже были проявлением ксенофобии.

— Чем можно объяснить активное вовлечение в конфликт художников, которые прежде противопоставляли себя обществу?

— Как только начинается военный конфликт, у этих вполне независимых людей срабатывает какой-то рефлекс, и они превращаются в страшных патриотов. Но это только в первое время, пока нет множества трупов и когда еще нет ощущения, что война проиграна, напротив, повсюду раздаются крики: «Ура! Вперед!»

У того же Кандинского есть интересная работа, связанная с мировой войной, — «Святой Георгий». Он изобразил деревце, под ним стоит прекрасная царевна в кокошнике, сзади город, явно напоминающий Москву, — с башнями, колокольнями, стенами, и святой Георгий скачет на коне. Ему противостоит очень странный змей, какой-то вялый, но в пенсне — как известно, кайзер носил пенсне. Он сам какой-то поникший, и рядом с ним какие-то поникшие деревца. Все выглядит так, будто святой Георгий сейчас спасет свой город и освободит прекрасную суженую. Любопытная, но и симптоматическая вещь. Василий Кандинский был российским гражданином, но он жил в Германии, и, чтобы не быть интернированным, ему пришлось срочно возвращаться в Россию через Финляндию. Он написал эту картину уже после своих абстрактных композиций, которыми занимался с 1911 года по 1914-й. Фигуратив оказался ему необходим, чтобы говорить языком публицистическим, который в данном случае был более уместен, с его точки зрения.

То есть Кандинский тоже включился в военный контекст — всего, правда, на полгода, потом он вернулся к своим беспредметным опытам. Но это было любопытным рецидивом, с одной стороны, фигуратива, а с другой — идеи всадника, который в этом случае как покровитель Москвы, покровитель России символизировал уверенность в грядущей победе. На первых этапах войны вера в победу очень объединила художников. Это уже потом стало понятно, что все не так просто, и русским, и немцам, и французам.

До войны в Париже была международная тусовка, в том числе там были и немцы. После войны началось резкое размежевание, немцы все уехали. Французы остались, и кого-то мобилизовали на фронт, так же как и в Германии. Участники «Синего всадника» Франц Марк и Август Макке, молодые энергичные художники с замечательными открытиями в области пространства, с выходами в беспредметность, оба были убиты на фронтах. Макке в 1914 году, а Марк, ближайший друг Кандинского, — в 1916-м. С другой стороны, в Париже была такая замечательная русская художница Мария Васильева, которая основала целую академию, у нее там преподавали Фернан Леже, Пикассо приходил, другие художники, связанные с новейшими открытиями. Так вот, когда началась война, Мария Васильева — возможности у нее были — открыла там столовую и лично готовила супы для молодых и не очень молодых художников, которые к ней приходили. Это был пример взаимовыручки — редкий случай. Особенно в Париже, где, казалось бы, каждый сам по себе.

Василий Кандинский. «Святой Георгий». 1914–1915

Возвращение к беспредметности

— Какие течения кристаллизовались в ходе войны и стали доминировать уже после нее?

— В Германии набрало силу очень своеобразное направление, такой натуралистический полудадаизм, полуэкспрессионизм, основанный на изображении язв, последствий войны. Отто Дикс в первую очередь, Георг Гросс и целый ряд других художников изображали с некоторым смакованием калек, военные сцены. Отто Дикс был участником войны, и он создал триптих «Война» с окопами, где лежат полуразложившиеся трупы, где люди в противогазах — масках смерти. Все это были отталкивающие образы войны: художники пытались создать психологический барьер, чтобы это никогда не повторилось. К сожалению, как мы знаем, это не сработало. Изображение пороков современного общества тоже было очень тесно с этим связано. Тот же Отто Дикс, и не он один, изображал язвы современного города: с одной стороны богатые витрины — Германия довольно быстро восстановилась, а рядом — калеки, инвалиды, проститутки. Предостережение через подчеркивание уродливых сторон войны и было тем самым выводом, который художники пытались сделать.

Что касается России, то здесь есть своя специфика, потому что у нас мировая война перешла в революцию, а затем в войну гражданскую. Поэтому у нас от Первой мировой смазанное впечатление: как будто ее и не было, как будто у нас был только 1917 год — революция и гражданская война. Поэтому в России после 1917 года в искусстве фактически осмысляются уже революция и гражданская война, а не Первая мировая — ее затмили события 1917-го.

Перед Первой мировой войной были мощнейшие предпосылки к радикальному переосмыслению, а подчас и к разрыву с традицией. Кандинский в Германии, а в России Ларионов, «Бубновый валет», Малевич, который в 1913 году создает огромный цикл абсурдистских и кубофутуристических вещей до всякого дадаизма. Но это были зашифрованные смыслы, не имеющие непосредственного отношения к социальным вещам. За исключением, может быть, образа Моны Лизы, которую тогда похитил итальянский студент, желая вернуть на родину как лучшую, по его мнению, работу итальянского Возрождения. Ее долго искали, это стало популярной темой, и Малевич посвятил ей одну из своих абсурдистских композиций. Малевич вышел к идее беспредметности как раз накануне Первой мировой войны. Тогда была поставлена знаменитая драма «Победа над солнцем» в конце 1913 года, которая знаменовала собой победу над существующим порядком. Это было заглядывание за пределы даже мыслимой Вселенной. Малевич сам делал костюмы, это были очень сложные конструкции над актерами, в результате чего на сцене появились фигуры больше человеческого роста, и они все были очень яркие. И, глядя на это действо, он вдруг осознал: цвет и форма могут быть отделены от предмета, и не только от него, но и от всего традиционного наполнения. Он пришел к идее супрематизма — пока только умозрительной в конце 1913 — в начале 1914 года.

Франц Марк. «Синяя лощадь». 1911

А в войну он стал делать лубки и отвлекся от этих своих идей. И вернулся к ним только в 1915-м, когда на фронтах пошли поражения, — вернулся к идее абсолютного цвета, абсолютного пространства, абсолютной формы. В конце 1915 года Малевич пришел к супрематизму. Он показал его на последней футуристической выставке «0,10». Там две стены были его работами заняты. И между ними, как в красном углу икону, он повесил «Черный квадрат». Потом Малевич активно включался во все события, связанные с обустройством новой художественной жизни, и не только он: Филонов был комиссаром, ходил в кожаном пальто с маузером, Шагал был комиссаром, уполномоченным по делам искусств, в Витебске.