Читать онлайн «Алгоритмы истории». Страница 4

   Жизнь «по образу и подобию» жестоко творила сущность, «душу» человека разумного.

   Но самое поразительное, что не только «душу». Дело в том, что рисуемая схема антропогенеза хорошо согласуется с гипотезой академика Д. К. Беляева, проливающей, как мне кажется, свет на загадку невероятно быстрого формирования генотипа кроманьонского человека — хомо сапиенс. Срок, отделяющий кроманьонца от неандертальца, размышляет ученый, ничтожно мал, чтобы случайные спорадические мутации и механизм отбора могли быть объяснением этого «чуда творения». Совершить подобное чудо, по мнению академика, может лишь действие механизма гормональной, нейро–эндокринной регуляции функциональной активности генов. Фактором, включающим этот механизм, является психоэмоциональный стресс.

   «Исследования на животных, — говорил Д. К. Беляев на III Всесоюзном совещании по философским проблемам естествознания в 1981 году, — показывают, что… при психоэмоциональном стрессе резко возрастает доля наследственного разнообразия. Стресс как бы обнажает скрытые пласты наследственной изменчивости… Стресс, психоэмоциональное напряжение, тесно связанное с работой нейро–эндокринных систем, вот что ускоряло эволюцию гоминид и влияло на генетические процессы, которые обеспечили наследственное разнообразие.»

   Исследования на животных, о которых говорит Д. К. Беляев, — это опыты по одомашниванию. Но одомашнивание — суть смены программы поведения, переход к жизни по заданной извне, человеком, несогласованной с некоторыми из инстинктов программе — нечто парадоксально подобное происшедшему с ущербными гоминидами, начавшими жить в симбиозе с животным–тотемом, ставшими рабами, информационными паразитами «умеющих жить» животных и поэтому обреченными на психоэмоциональное перенапряжение, длившееся миллионы лет. Правда, Д. К. Беляев считает, что смена программ жизнедеятельности, вызывающая стресс, могла быть обусловлена геологическими факторами — изменением природных условий, к которым вынужден был адаптироваться прачеловек. Но такое предположение мне представляется уязвимым. Изменения природной среды могли быть важным, но не решающим фактором в процессе антропогенеза; сами по себе, то есть в отрыве от фактора первоначального отчуждения, геологические факторы ничего не в состоянии объяснить. Ведь приспособительные программы модифицировали и другие животные, а к жизни по образу перешло лишь одно. Без фактора отчуждения стресс–фактор мог привести лишь к ускоренной эволюции какой‑то из гоминид в лучше приспособленную к новым природным условиям обезьяну. Поэтому гипотеза Д. К. Беляева содержательна только при условии если допустить, что основная причина стресса и ценз отбора, порождаемых им генетических аномалий — едины: отчуждение и необходимость существования по чужому образу и подобию.

   Разрешением, снятием этой коллизии и явилось становление биологического типа кроманьонского человека — животного с аномально долгим, гибельным для других природных существ периодом детства и рядом других нецелесообразных для животного признаков, но генетически приспособленного к существованию по искусственной, социально наследуемой программе.

   Является ли нарисованная картина подлинным описанием предыстории? Не знаю. Предыстория человека — сколько не собирай черепов или черепков, — возможно, навсегда останется «черным ящиком». Но мы предложили его логическую модель, позволяющую построить непротиворечивую теорию исторического процесса.

  В зависимости от того, что принять за начало детерминации исторического процесса, труд или отчуждение, мы, рассуждая в строгом соответствии с правилами формальной логики, придем к резко отличающимся друг от друга выводам.

  Чтобы оценить прочность построений, возводимым на базисе «трудовой» гипотезы, возьмем основополагающий постулат, коим «истматчики» предваряют едва ли не каждое изложение «научных законов исторического развития».

  «Люди? — гласит этот постулат, — прежде чем быть в состоянии заниматься политикой, наукой, искусством и та далее, в первую очередь должны есть, пить, иметь жилище, одеваться. Но для этого они должны производить непосредственные материальные средства жизни» («Исторический материализм». М., 1975, с.30)

  Данный постулат — логический перекресток множества утверждений социологического и общефилософского плана: «бытие определяет сознание», «материальное производство первично, а духовное вторично», «трудящиеся, непосредственные создатели материальных благ — ведущая сила в истории» и так далее.

  В пропаганде такого рода риторические фигуры иногда весьма эффективны. Действительно: поди попиши «Феноменологию духа» на голодное брюхо — ежели рабочие и крестьяне не произведет для тебя «непосредственные материальные средства». Но то, что понятно любому неучу, не всегда может понять элементарно грамотный человек, способный заметить хотя бы следующее:

— и есть, и пить, и даже иметь жилище можно абсолютно ничего не производя, а лишь потребляя созданное природой, как то и делали наши пращуры.

— человек не может трудиться, не имея в голове идеального результата и плана деятельности. Поэтому прежде, чем начать что‑либо производить, человеку было необходимо очень долго заниматься «наукой: накапливать информацию, знания. «Наука», «искусство», «политика» — понятия многозначные. «Наука» как исторически определенный тип знания, «искусство» как исторически определенный тип художественной деятельности, складывающийся параллельно с наукой (и политикой в современном значении), возникают действительно очень поздно. «Наука» как опыт, «искусство» — как создание неких символов, «политика» — как регулирование отношений в сообществе и между сообществами — задолго до производства. Поэтому вряд ли исторично ссылаться на невозможность занятий «наукой» или «искусством» без созданных трудом средств существования в качестве обоснования трудовой концепции антропогенеза и строить теорию исторического развития, логичность которой — не более чем иллюзия, создаваемая манипуляциями с терминологическими и обыденными значениями слов.

  Но если за начало детерминации исторического процесса принимается отчуждение, обусловившее переход от жизни по инстинкту к жизни по образу, то картина развития рисуется совершенно иначе и выглядит исторически достовернее. Все отношения: производственные, идеологические, политические и т. п. — вырастают не друг из друга (то есть невозможно одни из них считать причиной, а другие — следствием), а вместе, из единого корня–образа, в котором они существуют в зачаточном виде. Поначалу они очень плотно слеплены: образ деятельности однозначно и жестко связан с образом жизни, характером отношений в сообществе, любое орудие является одновременно фетишем, а фетиш — орудием, технология является идеологией, все имеет нерасчлененный практический и духовный, утилитарный и в то же время сакральный смысл. Затем пучок отношений, выросших из одного корня, дифференцируется; чем дальше от основания, от начала — тем сильнее дифференциация, сложнее и свободнее связь между трудовыми, экономическими, политическими, идеологическими и тому подобными отношениями. Эта связь имеет не механический (причинно–следственный), а органический, как во всякой живой системе, характер, то есть являет собой поливалентное взаимодействие факторов, из которых любой — в зависимости от обстоятельств — может оказаться «основным», доминантным. Такая картина полностью согласуется с фактами и исключает дискуссии о том, яйцо ли произошло от курицы или курица от яйца.

  Позже, когда мы будем рассматривать проблемы способов производства, формаций, классовых отношений и так далее, мы существенно удлиним цепочку условно–разделительных силлогизмов («если… то…»), пока же нам важно было всего лишь проиллюстрировать методологический смысл вопроса об отправной посылке теории исторического процесса. Ведь и сама теория в зависимости от выбора основания в одном случае окажется социально–экономической, а в другом — общесоциологической, культурологической (в широком смысле) теорией, хотя нас и может интересовать преимущественно ее социально–экономический срез.

   Повторим: Маркс и Энгельс считали, что их «исторический материализм» — не «учение», то есть не идеологическая доктрина, а научная («естественноисторическая») теория. Однако невольное, обусловленное состоянием науки середины XIX столетия смещение начала детерминации исторического процесса от причины, то есть отчуждения, к следствию, то есть труду, вызвало перекос в основании гениального замысла и во всем титаническом построении Маркса–Энгельса. Логическое развитие поразительных по глубине догадок вдруг порождало неразрешимые парадоксы и антиномии или же приводило к выводам, диаметрально противоположным истине; попытки примирить концепцию с фактами оборачивались противоречиями во внутренней структуре концепции, и так далее. «Трудовая» теория оказалась весьма неустойчивым построением, требовавшим внешних опор.