Читать онлайн «Алгоритмы истории». Страница 16

Развивавшиеся с разной скоростью общества вступали во взаимодействие, иногда — заимствуя элементы, органически не сложившиеся у них самих, но не отторгавшиеся иммунными механизмами социума, иногда — сливаясь, соединяясь. В этом случае менее развитое племя, политически и идеологически покоренное могла становиться, например, кастой рабов: имманентная закономерность развития проявлялась в силу внешних толчков, случайных, хотя статистически вероятных эксцессов, несомненно модифицировавших теоретическую инварианту.

Множество подобных причин делает эмпирическую картину истории очень сложной и далеко не классической, и чем выше ступень исторического развития, тем сложнее связь разных факторов исторического процесса и тем больше всевозможных «химер».

Крупная промышленность, как хорошо сказал Маркс, «создала мировую историю», то есть мировой рынок, международное разделение труда, средства физической и культурной коммуникации, связавшие прежде изолированные общества, сделавшие их современниками, хотя одни из них только–только пересекли границу политической революции, а другие вступили в эру самолетов и субмарин. Физическая синхронизация стадиально различных обществ породила «мировую деревню» — колониальный мир. Колонии капиталистических государств — не просто вассальные страны или провинции, какими были колонии Греции или Рима. Это особые исторические организмы: двухформационные. Обычно это перезрелые феодальные страны, оказавшиеся политическими невольниками метрополий. И одновременно — это регионы с однобоко развитой, но крупной, нередко передовой индустрией. Здесь есть дешевое сырье и дешевая рабочая сила, отсутствуют правовы е регуляторы, снижающие прибыльность производства, сюда выгодно выводить капитал и так далее.

Здесь в двухформационных социумах, как и в обществах «беременных будущим», двойной набор классов: крестьяне и рабочие, феодалы и капиталисты, духовенство и интеллигенция. Однако это не зародышевое «общество в обществе», а нечто совсем иное: симбиоз двух развитых, хотя внутренне и враждебных друг другу обществ. Феодализм колоний имеет мало шансов перейти в первую, буржуазно–демократическую фазу капитализма. Капитализм колоний — это не собственное порождение феодального общества, а нечто чужеродное, враждебное большинству, подавляющее ростки частного, демократического капитализма, появляющиеся на местной почве, ибо крупный капитализм заинтересован как раз в сохранении феодальных порядков.

Нетрудно понять, что именно в этих зонах мирового развития общественные противоречия достигают максимума. Здесь максимум бесправия, угнетения, деспотизма, здесь сама химерность, неорганичность социума, отсутствие естественно сложившихся, формационно логичных регуляторных механизмов порождает гипертрофированный контрольно–репрессивный управленческий аппарат. Здесь складывается специфический тип массовой психологии, характеризующийся глубокой апатией выпавших из исторической жизни людей, периодически сменяющейся иррациональными взрывами. Здесь движения угнетенных имеют форму реакции не на феодализм, то есть не на «проклятое прошлое», а по преимуществу на еще более проклятое будущее — капитализм: революции питаются энергией феодально–демократической, феодально–социалистической реакции на враждебное, чужеродное, разрушающее традиционные народные идеалы грядущее. Однако существенная особенность подобной реакции колониального социума заключатся в том, что в ней нет или почти нет черт луддизма: враждебность вызывает не индустрия, уже осознанная как источник богатства, а капитализм; деколонизирующееся общество грезит о свободе без отчуждения, о зачатии без греха, то есть стремится стать развитым, сильным, индустриальным, но не капиталистическим обществом.

Разновидность колоний — «самоколонии»: политически независимые, нередко мощные в военном отношении государства, империи, имеющие химерный двухформационный уклад. Характерный пример — Россия конца XIX — начала XX веков. Разумеется, в политическом отношении Россия колонией не была: тюрьма народов, как о ней говорили, жандарм Европы. Но Россия была типичной самоколонией.

Вспомним: в 1914 году в статье «Из прошлого рабочей печати в России» Ленин утверждает, что ситуация в России, самой отсталой стране Европы, аналогична ситуации в Англии конца XVII и во Франции конца XVIII — первой половины XIX столетий, то есть что в России — канун буржуазно–демократической революции, Ленин прав: Россия конца XIX — начала XX века давно уже не докапиталистическая страна. Но вот аналогия с Англией и Францией была, конечно, условна. Русский капитализм не был буржуазно–демократическим, он имел выраженный колониальный облик. Россия располагала крупной промышленностью, причем концентрация капитала в основных отраслях достигала столь высокого, даже опасного уровня, что талантливый царский чиновник, глава департамента артиллерии Маниковский выдвинул идею национализации этих отраслей. Но индустриализация была лишь островом в гниющем феодальном болоте, которое не успел осушить фермерскими хозяйствами — отрубами — дальновидный Столыпин.

Не менее важно и то, что по духу Россия оставалась феодальной страной, нетерпимой к капитализму, бывшему крайне антипатичным даже западнику Герцену, а в России имевшему и вовсе циничный, чужеродный и чужеземный облик. Симптоматично: первый в европейской литературе образ буржуазного преобразователя, нового сотворителя мира — романтический Робинзон Крузо (инверсия мифа о «культурном герое» и доисторической дикаре). Первый образ капиталистического предпринимателя в русской литературе — Павел Иванович Чичиков, восседающий в сколоченной мужиком кибитке, которую мчит птица–тройка Русь. Вдумчивый Гончаров, признавая не только практическое, но и моральное превосходство Штольца, сочувствие вызывает все же к Обломову. При этом Обломов–Штольц — не столько национальная, сколько историко–социальная оппозиция. Лопахин — русский демократический буржуа, написанный Чеховым без малейшей предвзятости и с полным пониманием лопахинской исторической миссии. Но даже Лопахин — внук местного крепостного крестьянина — кажется чужеземцем, «человеком со стороны» в сравнении с внешне европеизированной Раневской. Лопахин — спаситель и разрушитель, герой преступник: с его приходом гибнет — не в физическом, но в «духовном» смысле — Россия, Вишневый сад… Разрешить эту антиномию смогут только большевики. Пройдет очень немного времени, и российский комплекс неполноценности — феодальная реакция на слишком поздний, неорганичный, самоколониальный капитализм — обернется комплексом превосходства («на буржуев смотрим свысока») — критикой капитализма как бы уже с исторически более высоких позиций: так бегун, отставший на половину круга, может казаться опережающим на пол круга всех.

В относительно благоприятных условиях эволюции колониальный капитализм постепенно ассимилирует свою феодальную «внутреннюю колонию»; при этом он даже может сохранить феодальные рудименты, формальную монархию, например, превращая ее в культурный символ единства и стабильности нации. Однако и в таком варианте процесс развития должен иметь выраженные социалистические черты, ибо требует властного государственного вмешательства в экономику — вплоть до национализации крупной промышленности, банков и так далее; в противном случае крупный, монополистический капитал станет преградой, плотиной на пути буржуазно–демократического превращения феодального сектора. В России рисуемый вариант развития намечался столыпинскими реформами с сочетанием с идеей огусударствления крупной промышленности. Второй попыткой осуществления этой модели госкапиталистического развития, только уже в режиме не конституционной монархии, а партийно–государственной диктатуры, был ленинский нэп. Реальность такой модели подтверждается опытом многих деколонизирующихся стран «третьего мира» — стран «социалистической ориентации». Однако множество факторов — этнических, политических, идеологических (о которых чаще всего забывают исследователи, склонные игнорировать роль внеэкономических факторов, мыслить наивно–рационалистически) — могут снижать вероятность обсуждаемого варианта развития практически до нуля, особенно в самоколониальных странах.

В экстремальных условиях кризис колониальных, а тем более самоколониальных обществ оказывается тотальным, катастрофическим кризисом. Он сопровождается глубокой люмпенизацией появлением лиминальной массы: толпы, выпавшей их всех табу, всех традиций — классовых, национальных, конфессиональных, — мистической массы, влекомой к «раю», преодолению отчуждения, «проклятья» не через созидание, а через преступление, разрушение, святотатство, своего рода сакральный грех. (Вспомним двенадцать блоковских подонков–апостолов, предводительствуемых оборотническим Христом–Антихристом). Эта масса лиминалиев как двойник похожа на утопический мессианский пролетариат: Маркс и мыслил пролетариат продуктом разложения всех классов, конфессий, наций, на чем и основывалась его вера, что этот Никто, став Всем, уже не воспроизведет разделения на классы, нации и так далее, учредит царство свободы без отчуждения.