Читать онлайн «Встречи на рю Данкерк». Страница 5

— Первая публикация Терновского-прозаика датируется 1976 годом. Именно тогда, через два года после вашей эмиграции из СССР, в журнале «Грани» вышла повесть «Странная история». Но прежде чем мы перейдем к разговору о ней, я хотел бы задать еще несколько вопросов, касающихся советского периода вашей жизни.

Не могли бы рассказать о вашем творчестве, предшествующем выходу «Странной истории»? В очерке об А. Ф. Лосеве упомянуты некоторые из ваших литературных произведений той эпохи: «Довременье», «А. М. И. Т. Р. А. Н. О.», «В пространстве Аримана». «Довременье» было опубликовано в 2005 году, через 43 года после написания. Но что представляют собой два других и как сложилась их издательская судьба?

— По моим подсчетам, за четырнадцать лет моей «взрослой» советской жизни я сменил девятнадцать пристанищ, одно другого плачевней и неприглядней. Во время этих странствий терялись рукописи, книги и некоторые дорогие для меня предметы, как, например, скромная коллекция минералов (в юности я увлекался минералогией и кристаллографией и знал структуры, степень твердости, химические формулы и указатели отражения лучей минералов) или гербарий с образцами достаточно редкой флоры (например, несколько листьев крымского тополя Tilia euchlora, происхождение которого, как утверждает известный справочник Аллена Дж. Коомба, до сих пор остается загадкой для ботаников). В той бродячей жизни терялось больше, чем писалось. К тому же моя знаменитая рассеянность привела к тому, что из книг, забытых мной в вагонах метро или электричек, можно было бы составить небольшую библиотеку.

В качестве курьеза: в 1968 году я написал небольшой текст «Огненная Лета», не более пятидесяти страниц. Как вы помните, глоток этой ледяной реки в Аиде гарантировал античным душам амнезию более полную, чем все новейшие снотворные. Персонаж текста, молодой Орнерон, оставивший в цветущей Авзонии юную возлюбленную, пытается во что бы то ни стало сохранить память о ней. В противоборстве со старцем Хароном он действует как террорист и поджигатель; жар от гигантского пожара лишает некогда ледяные, а ныне огненные воды Леты их магической силы.

Этот Орнерон был забыт мною в электричке между станциями Отдых и Раменское, в сумке, не содержавшей ничего драгоценного, кроме доброй порции замороженных пельменей и нескольких книжек. Текст был переписан от руки, фамилия автора не значилась, так же как и его адрес.

Я думаю, что он до сих пор путешествует.

Но были и другие причины, по которым мне удалось сохранить немногое из писаний того времени.

Если «Огненная Лета» или «Довременье», о котором вы упоминаете, полностью лишены какой-либо политической нотки, то «А. М. И. Т. Р. А. Н. О.» и «В пространстве Аримана» могли бы мне в те времена доставить серьезные неприятности — из-за их язвительной политической окраски. Заглавие первой повести — аббревиатура общества, составленного из Амикошонов, Мерзавцев, Идиотов, Тиранов, Ротозеев, Асинусов, Негодяев, Ослов. Их цель — отравить существование сограждан и превратить коммунальные вавилоны в образцовые приюты для умалишенных, поскольку их Идеал — «Мир как бедлам». Я впоследствии подарил это юношеское сочинение моему персонажу Алексею Лексу из «Портрета в сумерках» — и он не протестовал.

Ариман воплощает в религии Зороастры принцип абсолютного зла, и в моем сочинении этот бес, очутившись в Подмосковье, совершает многочисленные бесчинства со своими демоническими спутниками — Белиаром, Архонтом, Офисом и прочими столь же привлекательными личностями. Помню: после одного из злодеяний он вынуждает наивного и неоперившегося поэта (у Аримана особенная ненависть к поэтам и живописцам) присвоить это преступление и с повинной явиться к властям. Для достижения этой цели Белиар и Архонт за несколько часов инфернальных побоев превращают румяноланитного и леповидного юношу в разрушенное престарелое существо, которое могло бы стать его собственным прапрадедом.

«Довременье» я читал некоторым друзьям, «А. М. И. Т. Р. А. Н. О.», «В пространстве Аримана» — только двум. Они оказались достойными доверия и в свою очередь их никому не показывали. Но тщательность хранения оказалась губительной для этих рукописей. Накануне моего отъезда я не решился подвергать их и себя возможному риску и обыску. Мне так и неизвестно, что с ними сталось, как неизвестно, сохранился ли экземпляр единственной пьесы, которую я написал. Она, между прочим, удостоилась похвального отзыва доброго моего знакомого тех лет, Евгения Шифферса, известного режиссера, философа, историка религий. Он был примечательной фигурой советского инакомыслия тех лет. Вероятно, в его отзыве было больше дружеской доброжелательности, чем признания ее литературных достоинств.

За два или три года до окончательного отъезда несколько моих статей были опубликованы в журналах «Грани» и «Вестник РСХД». Их посылал по своим заповедным каналам — теперь об этом можно сказать безо всякого опасения — друг Максимова, человек редчайшего мужества и чести, Игорь Николаевич Хохлушкин, с которым нас связывали дружеские отношения. Он заслуживает большего, чем краткое упоминание, и я надеюсь когда-нибудь подробно написать о нем. Другой мой друг, Виктор Соколов, женатый на очаровательной американке, сумел переслать мне в Париж несколько папок с рукописями, в том числе «Странную историю». Впоследствии он стал православным священником в Америке, и у меня сохранилась обширная переписка с ним. К сожалению, он скончался в 2006 году в Сан-Франциско.

Но к этим политическим перипетиям я должен прибавить несколько соображений личного характера.

Видите ли, жажда непременной и безотлагательной публикации меня никогда не терзала. К тому же я понимал, что даже безобидное и лирическое «Довременье», посланное по почте в официальный журнал, будет немедленно отправлено в ближайшую корзину для бумаг — в лучшем случае. Кроме того, я никогда не мог понять тех авторов, которые позволяли советским редакторам подвергать публичной экзекуции свои творения в надежде увидеть в печати изуродованные чада (как ныне не могу постичь писателей, отправляющих в Пыльную Мировую Паутину не только свои опусы, но даже черновики оных — crime de lаеse-majestе pour un artiste! — высшее оскорбление для художника и доказательство, что он таковым не является). Я жил в эпоху не Гуттенберга, но подпольного советского скриба, литературного скорописца самиздата.

До сих пор с удовольствием вспоминаю небольшие школьные тетрадки, заполненные почерком Красовицкого, напоминавшим древнерусский полуустав, включавшие его стихи и размышления, или рукописный экземпляр сочинения Флоренского «Обратная перспектива», с искусными заставками — киноварь и золото — благородный и терпеливый труд одного из приятелей Красовицкого. Или поэму Марины Цветаевой «Крысолов», каллиграфически переписанную и переплетенную в светло-зеленый сафьян.

О своих литературных потерях я не жалею, утешаясь словами персидского поэта: «То, что утеряно тобой, принадлежит лишь тебе». Но окончательную справедливость латинской поговорки «Scripta manent» («Написанное остается»), которую Михаил Булгаков поэтически и героически преобразил в крылатый русский афоризм («Рукописи не горят»), можно проверить лишь после смертельного стаканчика старого фалернского, в компании с Азазелло — рискованное предприятие, вряд ли оправдывающее литературное любопытство.

— «Странная история» была написана в 1973 году. Действие повести происходит в Москве зимой 1972–1973 года. Главный герой повести — незаметный чиновник, маленький человек брежневской эпохи. За этой внешней незаметностью кроется, однако, большая сила характера и стремление философски осмыслить происходящее. Вынужденный уйти из семьи, Алексей Петрович Ярославцев скитается по городу в поисках жилья и оказывается вовлеченным в целый ряд событий, приоткрывающих трагическую завесу над, казалось бы, обычной жизнью незаметных людей, подобных ему.

«Странная история» имела несомненный литературный успех, о чем свидетельствуют многочисленные отзывы в русской, немецкой, англоязычной прессе и перевод ее на немецкий язык. Рецензенты видели в ней свидетельство пробуждения религиозного сознания в Советском Союзе той эпохи, а также единодушно говорили о сильном влиянии на вас Достоевского.

Теперь, через 35 лет после написания повести, как вы сами воспринимаете вашу первую прозаическую публикацию?

— Меня всегда изумляли писатели, комментирующие собственные произведения, поскольку такой род литературного объяснения незаметно, но неумолимо превращает автора в Оронта, забавного мольеровского персонажа-стихоплета из «Мизантропа» («Et moi, je vous soutiens que mes vers sont fort bons!»[4]). Просвещенный любитель литературы не нуждается в авторе-гиде, поскольку все, что может сказать наиболее красноречивый экскурсовод, сводится к достоверным сведениям о соборе — но вы испытаете отрадный холодок восторга в мозжечке, созерцая сам готический шедевр, а не слушая многословный комментарий к нему.