Читать онлайн «Против энтропии (Статьи о литературе)». Страница 28

Современники, к слову сказать, кристально чистым английский язык Китса не считали: Ли Хант и его младшие друзья, группировавшиеся вокруг журнала "Экзаминер", нередко были обзываемы прозвищем "кокни", как в те времена именовался лондонский разговорный язык. Получивший хорошее, но отнюдь не блестящее и не всеобъемлющее образование Китс был, возможно, наименее образованным из числа великих английских поэтов-романтиков. Он не знал древнегреческого языка, явно был не в ладах с латынью, стеснялся этого — и, быть может, поэтому постоянно стремился прочь от слишком близкой дружбы с получившим университетское образование Шелли; быть может, именно поэтому ему столь импонировали фигуры откровенных автодидактов — Чатгертона, поздней -Бернса.

Однако из всех английских романтиков именно Китс обладал наиболее органичной связью с многовековой традицией европейской культуры. Не считая уже упомянутой любви к Спенсеру и другим поэтам английского Ренессанса, боготворя Мильтона, Гомера Ките предпочитал читать в переводе Джорджа Чапмена (1559? — 1634), современника Спенсера; даже шекспировского "Короля Лира" он читает как повторение полюбившегося эпизода из поэмы Спенсера "Королева Фей" (см. сонет "Перед тем как перечитать "Короля Лира""). Буквально с самых первых известных нам строк Китса в его поэзии возникает антитеза: природа — культура. Город (по Китсу) явно не относится ни к тому ни к другому, и лучшее, что можно сделать, — это из города бежать (см. сонет "Тому, кто в городе был заточен..."). Природу Китс возводит в идеал ("Одиночество", "К морю" — и прославленные поздние оды), но искусству этот идеал противостоит очень неожиданно, по Китсу, природа располагается едва ли не внутри искусства, искусство же размещено в душе поэта — это прямым текстом сказано в "Оде Психее" и "Оде к греческой вазе".

Большинству читателей, быть может, и незаметно, что в "Оде Психее" лирический герой, гуляя по парку, набрел не на влюбленную парочку, а на статую, изображающую Амура и Психею; вся последующая молитва Психее о разрешении воздвигнуть ей жертвенник содержит точное указание о том, где жертвенник будет воздвигнут: в душе самого поэта. Китс воздвигает алтарь Психее-Душе — в собственной душе! Философу, дабы изложить подобную концепцию искусства, пришлось бы написать большую книгу. Китс уложился в неполные семьдесят строк одного-единственного стихотворения.

Впрочем, подобный "пейзаж души" — отнюдь не изобретение Китса. На гобеленах XV века и в аллегорических поэмах следующего столетия часто встречалось изображение души в виде обширного пространства, чаще всего сада или леса, с постройками, фонтанами и олицетворениями страстей, подчас сражающимися друг с другом. Для романтизма тяга к средневековью характерна, но едва ли такая; тут уж перед нами скорей "душа души", если использовать выражение старшего современника Китса, Г.Р.Державина. И английский "нерегулярный" парк поэтому столь любезен Китсу: именно там могут неожиданно явиться то герои скульптурной группы, то греческая урна на постаменте, персонажи оживают, разворачивают действа то на сюжет, взятый у Боккаччо ("Изабелла"), то на более или менее собственный сюжет Китса ("Канун Святой Агнессы"), действие становится все более — как выразился С.Эйзенштейн о поэмах Пушкина "Полтава" и "Медный всадник" — "кинематографично", следует чередование крупных и общих планов, наплывы и т.д. — перед нами используются приемы искусства, о самом создании которого во времена Китса никто и не помышлял. Вещью бесконечно далекой от природы, одухотворенной статуей, венчается китсовский пейзаж. Ките создал свою собственную поэтику и свой поэтический мир, настолько сильно опережая каноны своего времени, что отчасти, быть может, становится понятно — отчего не поняли и не приняли Китса почти все его мудрые современники. Мы "не понимать" уже не имеем права. Концепция парка (верней — "сада") как проекции души (и наоборот) давно и подробно разработана, хорошо известна антитеза "французского" парка (например, Версаля), в котором зеленые насаждения прикидываются архитектурой, все подстрижено и подметено, — и "английского", прикидывающегося чуть ли не лесом в первозданном виде. "Сад Души" Джона Китса — безусловно, английский. В нем происходит все, что происходит в стихотворениях и поэмах Китса (кроме немногих, написанных на случай), в нем невозможны Монбланы байроновского Манфреда, бури кольриджевского "Морехода", Стоунхенджи вордсвортовской "Вины и скорби", в нем царит формула, извлеченная, видимо, из "Гимна интеллектуальной красоте" Эдмунда Спенсера: "В прекрасном — правда, в правде — красота", и в рамки этой формулы не подлежит вводить никакой "штурм и натиск": колоссальные масштабы неоконченного "Гипериона" свойственны не ему, а одному из главных его "учителей" — Джону Мильтону. Если поэта-романтика измерять непременно ипохондрией, перемноженной на умение вести легкую светскую беседу (как в бессмертном байроновском "Беппо"), Джона Китса, пожалуй, придется вообще романтиком не числить. Однако выясняется, романтизм бывает очень различен: его мерилом в некоторых случаях может служить как раз творчество Китса.

Впрочем, к "большим масштабам" Китса все же влекло. Едва лишь выпустив в свет свою первую юношескую книгу, он уехал из Лондона, через несколько месяцев вернулся, но целый год отдал он главному, как тогда ему казалось, делу жизни: поэме "Эндимион".

"Эндимион" был обречен на невнимание изначально, не понимал этого разве что автор. Пережив провал из-за равнодушия публики к его первому сборнику, Китс совершил поступок совершенно романтический: уехал из Лондона, через несколько месяцев вернулся, и целый год неотрывно писал первое свое эпическое полотно: увы, оно же и последнее, какое удалось завершить — поэму "Эндимион". 8 октября 1817 года он рассказывал о новой поэме в письме Бенджамину Бейли: "Мне предстоит извлечь 4000 строк из одного незамысловатого эпизода и наполнить их до краев Поэзией". К середине марта следующего года поэма была закончена, причем автор уложился в точно в запланированный размер. Месяцем позже поэма вышла отдельной книгой. И подверглась жесточайшему разносу в солиднейших изданиях, таких, как "Blackwood's Magazine" и "Quarterly Review". Книга не просто не продавалась — ею и торговать никто не хотел.

А летом 1818 года у Китса открылся туберкулез, в самом скором времени сведший его в могилу. Из пяти — всего лишь пяти — лет, отпущенных Богом Китсу на творчество, целый год, выходит, ушел на неудачную книгу? А если так — значит, "Эндимион" и принес поэту смерть?..

Героиня современного фантастического романа Дэна Симмонса "Эндимион" (1996) (ни много, ни мало — дочь Китса, живущая в очень отдаленном от нас будущем) говорит по этому случаю — процитировав отрывки из первой и второй книг китсовского "Эндимиона": "Мой отец написал эти строки в молодости. Первая, неудачная поэма... Он хотел описать — точнее, хотел, чтобы узнал его герой-пастух, — сколько всего таится в поэзии, природе, мудрости, в голосах друзей, храбрых поступках, очаровании неведомого и притяжении противоположного пола. Но остановился, так и не добравшись до сути". Мудрый Симмонс лукавит: сам-то он озаглавил свой роман точно так же, и это его герой, охотник-пастух Рауль Эндимион взыскует подобных знаний. Задача Китса была изначально куда проще, он просто "извлекал Поэзию из ничего". И Симмонс извлекает из поэмы Китса для своего романа все возможное. Ничего не скажешь, роман у него удался. Может быть, он даже заставит кого-то уделить внимание и оригиналу — самой поэме. Отнюдь не слабой. Отнюдь не неудачной. "Прекрасное пленяет навсегда" — первая строка поэмы в переводе Бориса Пастернака — это кредо Китса, к которому упрощающий ум может ничего и не добавлять. Это аксиома, и одновременно эпиграф к полному воскрешению поэзии Китса. Тление "Эндимиону" не грозит.

Поэма выстроена по строго продуманной схеме: четыре книги по тысяче строк (кстати, в точности повторенная схема "Возвращенного Рая" Джона Мильтона, только удвоенная в объеме). В начало каждой книги помещен Гимн: Гимн Пану, Гимн Любви, Гимн Луне, Гимн Музе. Притом в книгах выдержано соответствие четырем фазам Луны: ибо именно о любви лунной богини Дианы (точней, Цинтии) к смертному пастуху Эндимиону повествует поэма. Впрочем, избрав миф, Китс очень быстро стал трактовать его пор своему, он больше говорит о любви к Диане самого Эндимиона, чем о любви богини к нему, -приходится напомнить, что Китс не просто романтик, он среди поэтов европейского романтизма один из младших, один из его завершителей.

Китс почти сознательно смешивает мифы. В его трактовке более или менее классический вариант мифа об Эндимионе сплетен с видоизмененным мифом о Венере и Адонисе: Адонис погружен в сон, богиня безответно влюблена. Появляется образ сестры Эндимиона — имя ей Пеона, и вымышлена она едва ли не самим Китсом. Последовательно сменяющие друг друга ипостаси -своеобразные лунные фазы — Цинтия, Селена, Диана, индийская девушка, да и сам Эндимион — аллегории души, той самой Психеи, которой напишет Китс первую из великих од 1819 года. Как постигающий выступает Эндимион, как постигаемое — Любовь во всех ее обличиях. В поэме дважды говорится о "тройном часе", о "трижды рожденном" Эндимионе и его "тройной душе" (triple hour, triple soul). Все женские типы здесь — лунные, воплощения Души-Любви — это три фазы Луны: Пеона-сестра — новолуние, Цинтия-Селена — луна растущая и полная соответственно, индийская девушка-Цинтия — опять-таки полная луна и луна на ущербе. Последнюю фазу, т.е. ущерб луны и миг, когда она невидима, символизирует сам Эндимион.