Читать онлайн «Китай, Иран, Россия: новая Монгольская империя? Поиск главенства и кибер-конфликты: геополитическое воссоединение в Центральной Азии». Страница 6

Русскому деспотизму противопоставляются две азиатские монархии, озабоченные исключительно миром[7].

В отличие от русских царей персидских шахов, как и императоров Китая, в восемнадцатом веке представляли как монархов, придающих большое значение общественному порядку. С шестнадцатого и по конец восемнадцатого века персидское государство действительно рационализирует администрацию для того, чтобы обеспечить эффективность гражданских властей. Со временем государство прекращает непрямое управление провинциями. Например, так как провинция Фарс была далека от границы и ей, следовательно, не угрожала военная агрессия, ее губернатор был отозван. Ею отныне напрямую руководил управляющий шаха. Во время правления шаха Абаса II (1642–1646) эта практика была распространена в Казвине, Гиляне, Мазандаране, Йезде, Кермане, Хорасане и в Азербайджане. Губернаторов назначают только в случае военной угрозы. Одновременно центральный административный персонал становится все многочисленнее. Множество шахских служащих населяют двор. Например, существует даже официальная инстанция, ответственная за музыку при дворе: «наккаре-хане». Она была организована в очень иерархическом духе и занималась музыкой во славу правителя. Эта административная централизация сопровождается целым трактатом, оправдывающим укрепление бюрократической системы.

Поучительные и любопытные письма иезуитов в Китае тоже подчеркивают тот порядок, который царит в империи. Он опирается на эффективные силы полиции, сформированные из военных. Попав в Пекин, иезуиты отмечают, что улицы в городе ровные, прямые как стрела, и что там царит удивительный порядок, несмотря на множество жителей. Полиция действительно очень многочисленна, потому преступления редки: «За несколько лет лишь очень редко мы слышали об ограблениях домов или убийствах людей. Это верно, что мы наблюдаем там столь большой порядок, что невозможно, чтобы эти виды преступлений совершались там с какой-то безнаказанностью». В Пекине есть комендантский час: «Как только раздается первый удар большого колокола, один или два солдата ходят взад-вперед от одного караульного помещения до другого, как будто прогуливаясь, и постоянно играют на своеобразной трещотке, чтобы люди знали, что они бодрствуют. Они не разрешают никому ходить по ночам, и они спрашивают даже того, кого сам Император послал для некоторых дел. Если его ответ дает им повод для наименьших подозрений, его задерживают и отводят в караульное помещение. Впрочем, отряд в этом караульном помещении должен откликаться на все крики часового, который стоит на посту. Это красивый порядок, который соблюдается с большой точностью, из-за чего мир, тишина, и безопасность царят во всем городе».

Китайский порядок, как и древность персидского государства, следовательно, противопоставляется российскому деспотизму. Впрочем, эта разница в политике, кажется, коренится в обычаях жителей.

Невежливые и жестокие, грубые и невежественные московиты представляются европейским путешественникам как народ, нечувствительный к цивилизации по причине отсутствия образования и воспитания. Этот дикий характер, кажется, тщательно поддерживался в них от рождения до смерти: «Ребенка, который еще не приучен к воздуху, которым мы дышим, даже в самый разгар зимы, совсем голого или лишь чуть-чуть прикрытого, относят в общественную баню, где его убивают, когда моют и обдают кипятком. Все поры открываются, все фибры ослабляются, и в этом состоянии, не довольствуясь тем, чтобы подвергнуть его суровости мороза, опрокидывают ему на голову ледяную воду и даже катают его в снегу». Если детей приучают к теплу и к холоду, то это для того, чтобы сделать их «более неуязвимыми к ударам времен года, чем Ахиллеса — к ударам копий и стрел».

Брак почти не смягчает обычаев русских, которые совсем не претендуют на верность: «Муж выгоняет жену из своего дома; она уходит в другой квартал города и там сочетается браком с другим человеком, который тоже ее прогоняет; она берет третьего; этот снова ее бросает; она проходит таким образом через несколько рук, и часто после своих похождений находит возможность примириться со своим первым мужем и счастливо жить с ним».

Здесь пьянство не щадит никого: «Порок пьянства, одинаково распространен у русского народа во всех сословиях, между мужчинами и женщинами, старыми и маленькими, духовными и светскими, выше и ниже, до такой степени, что вид пьяного человека, который валяется в луже — здесь явление обычное». Люди низкого происхождения не довольствуются тем, что остаются в кабачке, до тех пор пока не оставят там последнюю копейку из своего кошелька, очень часто они там оставляют даже свою одежду. Адам Олеарий сообщает по этому поводу, что, будучи в Новгороде в 1643 году, он часто видел, как эти пьяницы выходили из кабачка, одни без шапки, другие без чулок, без башмаков, и даже без камзола и рубашки. Он увидел между прочим одного, кто вышел без рубашки. Но встретив одного из своих друзей, который направлялся в кабачок, он возвратился туда с ним, и не вышел оттуда, пока не оставил там и свою ночную сорочку. Спустя некоторое время он вышел из кабачка совершенно голым, «прикрывая свое тело пучком цветов, которые он собрал около двери». Следовательно, не является большим стыдом для мужчин и женщин, и даже для попов, если их увидят пьяными посреди улицы. «Когда женщины с положением в обществе трапезничали вместе, та, которая устраивала этот обед, на следующий день отправила самого старшего из ее слуг узнать новости о тех, кто были там, и смогли ли они найти свой дом и как они провели ночь. Обычный ответ, если они благодарят ее за хорошую еду, что они так веселились в предыдущий день, что они сами не знают, как они смогли найти свой дом. Даже похороны не избегают этого бедствия: после того, как гроб опустили в могилу, люди возвращаются в дом покойника, где для них уже готов ужин, где скорбь часто топят в медах и водке». Короче, в рассказах путешественников, нет ничего более грубого, более варварского и невежливого, нежели эти люди[8].

В противоположность России считавшиеся наиболее утонченными и цивилизованными дворами Востока Персия и Китая представлялись как две державы, где изысканность синонимична превосходству. Для Жана Шардена лучшим примером придворного оказывается придворный в Исфахане: «Персидские придворные служат с такой же и даже большей прилежностью, чем в любом другом месте мира». Им от природы свойственны гибкость и податливость, разум их легкий и интригующий. Они любезны, милы, учтивы, хорошо воспитаны. Если оставшийся в одиночестве перс может позволить себе некоторое ослабление, то стоит ему встретиться с другим человеком, как к нему тут же возвратится его естественная любезность: «если иногда, по причине жары, оставаясь в одиночестве или только с менее значительными людьми чем они сами или их слуги, они и снимают платок или тюрбан для того, чтобы освежить голову, то стоит лишь появиться кому-то, кому надо продемонстрировать честь или уважение, они тут же покрывают голову, и в этом вопросе я могу похвалить их, и т. д.». Для религиозных капуцинов, Персия, следовательно, представляется как одна из моделей изысканности манер.

Но она все-таки кажется менее приобщенной к культуре, чем Китай, Империя, вежливость которой, кажется, достигает вершин. Приветствие особенно вычурно у элиты: «Когда два гуаня или два мандарина (китайских чиновника) встречаются на улице, если они равны друг другу, они приветствуют друг друга не оставляя свой стул и не вставая, вначале опуская свои сомкнутые руки, и затем поднимая их к своей голове; они повторяют это много раз, до тех пор, пока не потеряют друг друга из виду».

Вежливость разделяется всем населением. Можно заметить «приятные и честные» манеры во всех сословиях. Ремесленники, слуги, даже крестьяне обращаются друг к другу с приветствием, делают друг другу комплименты, становятся на колени одни перед другими, когда они прощаются, и не упускают ничего из тех обычаев, которые предписывает китайская вежливость. Правила приличия в жестах и в словах придают, тем не менее, такую любезность, которая заставляет китайцев скрывать или даже заглушать злопамятство. Это придает им внешний лоск, «показной и приукрашенный», в чем они превосходят многих придворных Европы, отсюда и критика со стороны французов: «китайская вежливость стала ничем иным, как обменом гримасами, пантомимой лжи, вероломства: оттуда эта бесстыдная лесть, которая заставила дать созданию нашего людского рода, Императору Китая, титул Сына Неба». Эти обычаи — настоящее принуждение для европейских путешественников: «Если и нет такого случая, когда китайская вежливость не была бы утомительна и скучна для европейцев, то в особенной мере она такова на праздниках, потому что там все происходит с длительными приветствиями и церемониями». Таким образом, французские миссионеры противопоставляют свои «легкие и свободные манеры» принужденной вежливости Китая.