Читать онлайн «Блеск и нищета номенклатуры». Страница 8

В Америке тоже громили космополитов. Только за океаном «охота на ведьм» имела не столько национальный, сколько политический привкус — охота велась на «левых», на либералов. Смыкались в одном: и в Москве, и в Нью-Йорке «отстреливали» прежде всего интеллигенцию. Идеология была разной, а свечи гасили одни. В московских газетах громили литераторов, чьи метрики обнаруживали изъяны по «пятому пункту», а в Голливуде свирепствовала Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, выискивая сценаристов и режиссеров, вздумавших показать русских «с человеческим лицом». Травле подверглись и американские ученые. По оценкам газеты «Нью-Йорк таймс», от 20 до 50 тысяч американских исследователей и инженеров были отстранены от научной деятельности. Среди них было значительное число ученых еврейской национальности, бежавших из нацистской Германии. Известный американский ученый Артур Комптон (теоретик в области электромагнетизма, «эффект Комптона») писал по этому поводу: «Значительное число наших лучших ученых покинули нацистскую Германию, поскольку наука там не была свободной. Я спрашиваю теперь, не повторяется ли эта ситуация в Америке?»

Гонениям подвергалась и часть дипломатического корпуса США, в частности те дипломаты, которые во время войны поддерживали контакты с Советской Россией. В шпионаже в пользу СССР был обвинен даже бывший советник президента Рузвельта, один из организаторов Ялтинской конференции, Алжер Хисс. В Москве кампанией борьбы с космополитами дирижировал генералиссимус Иосиф Сталин. В Америке «охоту на ведьм» раздувал сенатор Джозеф Маккарти. Общими были не только имена. Сталинизм и маккартизм роднят не только суффиксы. У них единая суть: мракобесие, рядящееся в одежды идейного пуританизма; у них общая ненависть — интеллигенция и разум; у них общее оружие — ложь, запугивание, террор. И для того, и для другого идеология — не сумма воззрений, а адская сковорода, которую они раскаляют, чтобы «поджаривать» своих противников.

В первые годы своего диктаторства, когда Сталина никто еще не воспринимал как «гения всех времен и народов», Иосиф Виссарионович проявлял трогательную заботу о своем международном «реноме». Волны расовой ненависти в ту пору исходили прежде всего от Германии. Мировая интеллигенция еще смотрела на Россию как на оплот демократии и гуманизма. В январе 1931 года Еврейское телеграфное агентство из Америки обратилось к Сталину с вопросом о его отношении к антисемитизму. Сталин ответил в свойственной ему немногословной манере: «Национальный и расовый шовинизм есть пережиток человеконенавистнических нравов, свойственных периоду каннибализма. Антисемитизм как крайняя форма расового шовинизма является наиболее опасным пережитком каннибализма. Антисемитизм выгоден эксплуататорам как громоотвод, выводящий капитализм из-под удара трудящихся».

Громоотвод нужен был и самому Сталину, и его наследникам.

Возрождение после непродолжительной оттепели неосталинизма потребовало новых, усиленных доз идеологического допинга.

Несколько лет назад довелось мне побывать на любопытном концерте авангардной музыки. Концерт давался на окраине Парижа в новом культурном центре, построенном на месте бывших скотобоен. И действительно, вокруг все напоминало о старом, совсем не авангардном Париже — низенькие дома, узенькие улочки, крохотные «народные» ресторанчики, сохранившие в названиях аромат той эпохи, когда оптовая мясная торговля еще не была выведена за пределы столицы, — «Бычья голова», «Баранья котлета», «Антрекот»…

Помню, мы вышли с товарищем после концерта с ощущением, что присутствовали при разъятии огромной бычьей туши: вероятно, ухо наше, с детских лет приученное к гармониям Петра Ильича Чайковского, было плохо приспособлено к жестким диссонансам Шенберга и Штокхаузена. Но самое большое впечатление на нас произвел «Концерт для глухой вдовы». Во время исполнения не было издано ни единого звука.

Вздымались смычки, вдохновенно бегали по клавишам рояля пальцы, надувала щеки группа тромбонов, метались фалды дирижерского фрака, но в большом зале царила глухая тишина.

Подумалось, что, по сути дела, вся идеологическая работа в период Брежнева — Черненко была «концертом для глухой вдовы», в котором раздутый до гигантских размеров идеологический оркестр исполнял одну патриотическую партитуру за другой, а народ, оглушенный беспрерывными проработками и указаниями, глухо и презрительно молчал. В сущности, он был низведен до уровня «глухой вдовы», с апатией и бессилием взиравшей на то, как дирижеры идеологического оркестра ставят на пюпитр все новые и новые опусы.

Опусам этим несть конца. Только в сборнике документов «Об идеологической работе КПСС», охватывающем скромный срок нашей истории в десять лет, можно насчитать около 70 разного рода идеологических постановлений «о порядке…», «об устранении…», «о мерах по…», «об улучшении…». Большинству из них, конечно, далеко до ждановского шедевра 1946 года, ошельмовавшего А. Ахматову и М. Зощенко, — этой «9-й симфонии» идеологии. В сравнении с ним все более поздние творения выглядят камерными, почти интимными пьесами для одного какого-нибудь инструмента — для кино, для музыки, для критики, для философии, для науки…

Интеллектуальная пустота этих идейных наставлений может соперничать лишь с моральным падением тех, кто их вдохновлял. Народ укрывался от этого подавляющего волю «охвата» единственно возможным способом: откровенно игнорируя постановление 1972 года «О мерах по усилению борьбы против пьянства и алкоголизма».

И чем меньше мы верили нашим идейным жрецам, тем настойчивее они убеждали нас, что они и мы «самые-самые», что «зато мы делаем ракеты», что в рассуждении балета «мы впереди планеты всей». Чем ниже опускалась страна в бездну безнравственности, всепроникающего холуйства и воровства, тем щедрее был дождь золотых звезд, тем сильнее хотелось, чтобы нас любила и ценила заграница (раз уж мы устали любить сами себя). И вот уже после каждого дружеского визита, после каждого «эпохального» заявления или очередной «мирной инициативы» журналисты, расквартированные за границей, получали тонкие намеки, что нужно «дать отклик», изобразить восторг, рапортовать о мгновенном и широком одобрении мировой общественностью «важной, исторической инициативы». Удивительный парадокс: борьба с космополитизмом, оплевывание заграницы превратилось в свою противоположность — в заискивание перед иностранцем в самом дурном «интуристовском» вкусе. Ну как не воздать «похвалу глупости», которая не устает преподносить нам все новые и новые сюрпризы!

В «Беседах о том, что есть сын отечества» великий Александр Радищев писал: «Имя сын Отечества принадлежит человеку, а не зверю или скоту или другому бессловесному животному».

Всякий раз, когда власть предержащие начинали ощущать опасность своим привилегиям, они вели атаку на разум, на просвещение, стремясь низвести человека до состояния бессловесного существа. Борьба с космополитизмом была лишь одной из разновидностей борьбы с разумом. Сталинские и ждановские идеологические садовники не изобрели ничего нового: они действовали по принципу, описанному в сатире Сенеки на смерть императора Клавдия «Отыквление», стремясь превратить вместилище разума в сосуд для семечек.

Есть два способа удерживать контроль над народом. О терроре мы уже слышали много. Но террор для власти — оружие обоюдоострое. Опыт террора в России свидетельствует о том, что он рано или поздно оборачивает свое жало против самих же властителей и террористов. И в этом смысле брежневское и сусловское «отыквление» разума было безопаснее. Борьба с космополитами как с людьми, «подключенными» не только к национальной культуре, но и к мировым потокам мысли, была таким образом одним из методов самосохранения деспотической власти, понимавшей, что самый могущественный враг тирании есть разум. Когда Екатерина II во время Французской революции требовала от русского посла во Франции Смолина, чтобы тот ускорил выезд русских из Парижа, ею владел панический страх, что идеалы революции вселятся в умы русских космополитов и доберутся до России. Стремление Сталина уничтожить после войны «перемещенных лиц», его подозрительность к военнопленным, гонения на русских эмигрантов, вернувшихся после войны из патриотических соображений в Россию, — все это продиктовано тем же страхом перед мировым опытом и мировым разумом.

Кстати, ждановские идеологи извратили и само понятие «космополит», насытив его ядом ненависти. Вместе с тем и в европейской, и в русской классической традиции под космополитизмом подразумевалось совсем иное: приверженность идеям всемирного братства и разума. Космополитами были Эразм Роттердамский, французские философы-просветители, Гейне, Гете, Чаадаев, Герцен, Карамзин… Российский «патриот» Николай I не пускал за границу Пушкина, бывшего по универсальности своего духа европейцем и страдавшего от навязанного ему патриотического домоседства. Владимир Ленский, один из самых поэтичных героев Пушкина, — характерный представитель русской космополитической молодежи середины XIX века — «с душою прямо геттингенской».