Читать онлайн «День Литературы 144 (8 2008)». Страница 11

А мысль моя о том, что и безвыездными, мы путешествовали как по всему миру — по всему нашему Союзу, не чувствуя себя обделёнными в странствиях и скитаниях.

Отношение к всемирной истории и географии у меня изменилось после того, как я в 1975 году купил трёхтомник Джавахарлала Неру "Взгляд на всемирную историю". Может быть, нынче он выглядит не больше, чем частный взгляд известного политика, появились и более серьёзные работы, да и сама история изменила своё направление. Но тогда, в 1975 году, я вдруг понял, что европоцентричный взгляд на мир — это взгляд европейского колонизатора, который и на индуса и на китайца смотрит как на домашнюю обезьяну. Не более. Парадокс в том, что при всём обличении в Советском Союзе западного империализма, в школах и вузах мы изучали всё тот же колониальный европоцентричный курс истории, только с поправкой на классовую борьбу. Джавахарлал Неру, думаю, не мне одному прочистил мозги, рассказав, сидя в тюрьме, что ещё до всяких Европ существовали мощные древние цивилизации: китайская, индусская, исламская, славяно-византийская, древнеамериканская… И среди них — не выше, не ниже — европейская.

Я перестал смотреть на Европу, как на кладезь всемирной премудрости. "Китай в те времена (династии Тан. — В.Б.) был в авангарде цивилизации и с некоторым основанием мог смотреть на тогдашних европейцев, как на полуварваров. В известном тогда мире Китай был ведущей страной…"

Впервые за рубеж я выехал с молодёжной комсомольской группой в Польшу году в 1971-ом. И хотя был ещё инженером молодым, но увлекался историей, литературой, писал и печатался в газетах и журналах, и в Кракове встретился с молодой тогда еще слависткой Ядвигой Шимак, сейчас уже известным профессором. Она рассказывала о своём друге кинорежиссере Романе Полански, показывала его фильмы, рассказывала о своих встречах с моим питерским знакомым Иосифом Бродским. Краков мне и понравился больше всего, Варшава выглядела как новодел, промышленные города не впечатляли. Вслед за Польшей постепенно я осваивал и Варну, где после бурных писательских посиделок с болгарскими друзьями-писателями я оказался на операционном столе хирурга, зашивавшего мне руку. Лозунг той поры: "Всё пропьём, но флот не опозорим". И болгарские друзья-писатели мне дружно помогали исполнять этот лозунг. О путевых заметках я тогда не думал, кропал себе потихоньку свои сочинения, и отдыхал с женой и сыном Гришей на пляже. Помню, тогда в болгарском писательском доме творчества познакомился с Виталием Коротичем, молодым ультракомсомольским поэтом. Эх, надо было утопить в море… Впрочем, иуда Яковлев на это место другого бы нашёл.

Это были годы моего литературного взросления, и со временем уже на каждую новую страну я смотрел не как турист, а как первооткрыватель с русским сердцем, старающийся найти, разыскать какие-то новые страницы русской истории и культуры, забытые в советское время или вовсе неизвестные. Скажу без ложной скромности, мне было присуще чувство первооткрывателя, умеющего найти то, что не замечают другие, не боящегося написать о том, о чем боялись в советское время писать другие, даже более известные и именитые.

В Финляндии открыл впервые в советское время для России заново великого художника Аксели Галлена, близкого к маршалу Маннергейму и потому не замечаемого советской печатью. Первым в советское время написал о нём, и был горд, что две моих статьи сразу же перепечатали в финском журнале "Тайде". А я нашёл в финских архивах письма Горького и Репина, Рериха и Буренина к Галлену, уговорил наш автобус и экскурсовода отвезти меня в сторону от маршрута, в музей финского художника в местечке Тарваспяэ. Я тогда ещё инженерил, но уже учился в Литературном институте и уверенно заявлял свои права на открытия. Позже, когда по совсем иным делам меня таскали в КГБ, мне показали донесение сексота о моём вольном поведении в Финляндии, об отклонении от маршрута. Надо же, в каждой советской тургруппе был свой сексот, кроме официального руководителя. И сколько же отчётов хранится в архивах КГБ.

В Германии открыл изумительного мастера Генриха Фогелера, и хотя вынужденно остановился на его карельских страницах жизни, на его картинках социалистического строительства, но опьянён был прежде всего его ранними чудными романтическими работами периода Ворпсведе. Фогелер, как и его друг поэт Райнер-Мария Рильке, автор книги о Ворпсведе, был влюблён в Россию. Генрих Фогелер в годы революции переехал в Карелию, а умер в годы войны на поселении в Казахстане. И опять же я первым в советский период написал об этом замечательном художнике.

В Мексике на приёме в Советском посольстве познакомился с художником Влади, Владимиром Викторовичем Кибальчичем, сдружился с ним, он задарил меня тайком от своей строгой жены рисунками и гравюрами, он рад был встрече с русским, ибо большинство других советских журналистов в тот период избегали общения с известным троцкистом, сыном Виктора Сержа, близкого друга Льва Троцкого. Я же не побоялся этих встреч. Никому ничего не говоря из труппы Малого театра, с которым в качестве завлита приехал в Мексику на месячные гастроли, 7 ноября, в день рождения Льва Троцкого (вот откуда реальная дата начала Октябрьской революции, один из вождей большевизма решил себе сделать подарок на день рождения), я с утра решил побывать в доме-музее Троцкого, где художник Влади мне и рассказал самые неожиданные факты из своей жизни. Кроме работ Влади провёз я через пограничные заслоны и роман его отца — Виктора Сержа-Кибальчича "Дело Тулаева". Не только провёз, но и сумел напечатать со своим предисловием в самом начале нашей перестройки в журнале "Урал".

Иногда обида берёт: я — критик, журналист, не претендую на академические лавры, не скрываю все свои находки, первым вывел в новой России имена харбинского мистика Альфреда Хейдока, могучего подслеповатого старика, финского гения Аксели Галлена, филоновцев, иллюстрировавших "Калевалу", Генриха Фогелера, Виктора Сержа и художника Влади, датчанина Оге Маделунга, поэтов и писателей второй эмиграции, но потом появляются общества их имени, сайты Хейдока и Сержа, солидные биографии и монографии, альбомы и исследования, и нигде никакой хоть маленькой ссылки на того, кто в советской и постсоветской России впервые опубликовал их работы, заговорил об их таланте. Меня тянуло к романтико-героическим, трагическим биографиям молодых творцов истории и культуры, из белого ли они были стана, или из красного — всё равно. Первым опубликовал в газете "День" весь сборник стихов белого романтика Леонида Каннегиссера, убийцы Урицкого. Докопался до стихов красного романтика Оскара Лещинского, опубликованных в Париже в сборнике "Серебряный пепел":

По каналам бледно-алым

я движением усталым

Направляю лодку в море

к лиловатым берегам.

Замок дожей, непохожий

на всё то, что знал прохожий,

Промелькнул, подобно тонким

и воздушным кружевам.

После революции этот декадент и романтик вернулся из Парижа, стал чекистом, был послан Кировым на Кавказ поднимать восстание горцев в тылу деникинской армии, был схвачен английской контрразведкой и расстрелян. В Махачкале есть улица его имени, но его чудные серебряные стихи так и не перепечатаны до сих пор нигде. Думаю, когда-нибудь я переиздам его дивный парижский сборник.

На Дальнем Востоке откопал яркие стихи биокосмиста Александра Ярославского.

"На земле революция, торопитесь и вы!" — взывал поэт к инопланетянам. В годы нэпа этот революционер опубликовал гневные стихи против новых буржуев "Сволочь-Москва". Когда я написал об этом, меня опять таскали в КГБ, что за "Сволочь-Москва"? Написал безграмотным операм объяснение, что речь идёт о нэпманской Москве, а сборник вышел официально в Москве же. Не стал им объяснять, что позже разочаровавшийся поэт попал в лагерь на Соловки, вернулся, уехал в Берлин, где ушёл в белогвардейщину, а вскоре и таинственно погиб. Ничего не знающие составители революционных антологий изредка вставляли его стихи о Ленине в свои сборники.

Написал о первых научных трудах Велимира Хлебникова, о филоновских стихах.

Я не был единственным подобным искателем, задолго до официальных разрешений о мистиках и романтиках, авангардистах и религиозных поэтах писали в краеведческих изданиях, в университетских многотиражках Ревоненко, Парнис, Толя Иванов… Мы даже как-то находили друг друга. Официальные историки литературы и искусства проходили мимо. Сейчас они говорят, что это всё было запрещено. Но в питерских букинистических лавках абсолютно свободно можно было за небольшие деньги купить сборники Гумилева и Ахматовой, футуристов и имажинистов. Можно было и написать о них где-нибудь в районной газете или в краеведческом сборнике.

В годы перестройки появились скопища литературоведов и искусствоведов — трупоедов, заглатывающих эти новые имена тогда и только тогда, когда это стало не опасно, дозволено и даже модно. А ведь меня-то за мои находки и упоминания о них таскали по разным грозным кабинетам. Скажем, сообщаю я в газете "Советская Россия" 22 июня аж 1983 года, в самые годы застоя в статье "Истина слова": ""Открыт глаз, открыто сердце, не устаёт рука", — писал Николай Рерих о прозаике Альфреде Хейдоке, и дальше поясняя творчество писателя: "Помимо увлекательного содержания и вдумчивого изложения, "Звёзды Маньчжурии" полны тех внутренних зовов, которые пробуждаются на древних просторах, напитанных славою прошлого…"" И так далее. А доктор наук Леонид Резников пишет в это время в ЦК КПСС донос о том, как посмел молодой критик Бондаренко воспевать белогвардейскую романтику Хейдока и где умудрился он прочитать запрещённые, вышедшие в эмиграции "Звёзды Маньчжурии".