Читать онлайн «Дух Долины». Страница 21

Бунт Франциска был обречен на неудачу. Церковь обезвредила его своим самым изощренным способом: сделала Франциска святым.

Раздел между «чувствовать» и «знать», характерный прежде всего для западной культурной сферы, стал также разделом между религией и наукой.

Освобожденная от природы теология разводила костры под теми, кто подвергал сомнению роль человека как венца творения и Земли как центра вселенной. Подземелье, чья сила некогда способствовала зарождению жизни и в котором первобытные народы видели материнское чрево всякой жизни, стало преисподней и штрафной колонией.

Но и наука, хоть и стремилась постичь законы природы, оспаривая узкие рамки, куда втискивала мировую картину теология, творила свои непреложные догмы. Ученики Ньютона смастерили из его законов тяготения механистичную картину мира, где любые явления вселенной можно было не только объяснить, но и предсказать на основе механически действующих законов природы. Наука растила все более развитую технологию. Наука круто изменяла мышление, технология круто изменяла условия жизни. Вместе они творили свои мифы: миф о прогрессе, миф о приросте.

И теология, и технология — продукты человеческого мозга. Пусть они шли разными путями, отправная точка была единой в том смысле, что обе исходили из положения: человек может и должен властвовать над природой. В обусловленной конкретным периодом форме обе, наверно, были естественными стадиями в развитии мысли и пытливо экспериментирующей изобретательности.

У каждого времени свои ориентиры. Карты, по которым оно ориентируется, не могут быть всецело ложными, но не могут быть и абсолютно верными. На определенной стадии развития может произойти катастрофа, если карту возвести в абсолют, если принять ее за реальность, которую она пыталась отобразить в символах. Если оболочку принять за ядро.

Не этой ли стадии достигли мы теперь?

Этот биологический вид, что так много открыл и так много забыл! Вот мы бродим по Долине, пытаясь заглянуть в прошлое. Видим развитие мозга, содержащего огромные возможности. Видим, как он, развиваясь, создает системы мышления и вероучения, которые в обусловленной конкретным временем, конкретной средой форме обречены на исчезновение, как только истечет их срок, и все же представляются естественными звеньями в развитии ищущей мысли подобно тому, как сменяли друг друга биологические формы. Видим руку, что, руководимая мозгом, изготовила первое каменное орудие, видим, как от ее прикосновения животворная почва взлетает и уносится ветром, видим, как эта же рука прикасается к приспособлениям, поднимающим самого человека в полет над земным шариком. Видим процесс, движение, как будто угадываем его курс, — но где место назначения?

Вот череп, в котором миллионы лет назад зародились разные возможности. Вот современный человек, исполненный горечи и недоверия к собственным деяниям. Горечи и недоверия к системам мышления и вероучениям, не способным больше служить опорой. Человек, блуждающий в пустыне оставленных убеждений. Горечь и недоверие к технологии, создающей свои пустыни и угрожающей основам жизни.

Что-то подсказывает: не может странствие прекратиться в этих горьких пустынях. Все ли мы знаем о нашем мозге? Какие еще не раскрытые возможности таятся в нем? Какие новые горизонты может он открыть ищущему человеку?

Стою, вопрошая, словно путник у подножья горы, чьи пики окутаны облаками. Возможно, уже и не верю, что вершина достижима. И все-таки не могу расстаться с мечтой о далях, кои должны открыться, если взойду наверх и облака рассеются. Надо сделать попытку подняться хоть немного, потом еще немного — сколько хватит сил.

Когда солнце стоит в зените и земля наливается зноем, все живое в степи либо замирает, либо ищет тень. Вся фауна ждет, когда воздух и земля вновь обретут прохладу и мягкость.

Куда-то запропали насекомые, отсюда необычная тишина кругом. Громко сопя, на землю под деревьями, подле кустов шлепаются львы. Черными караванами бредут к лесу буйволы. Этим же, повседневно привычным путем следуют многие антилопы.

Перемещения животных объединяют степи и лес в едином суточном ритме. Но есть еще и сезонный ритм, отражающий пульсацию жизни между экосистемами. Когда пропадает трава, лес кормит растущее число степных животных. Лес и степи функционируют совместно в кружевном плетении жизненной сети.

На травянистой равнине лес и степь плавно переходят друг в друга. Акации растут редко, но их широкие плоские кроны дают щедрую тень. Акации — зеленая кровля Африки.

Род Acacia — перистые листья, шипы, сладковато пахнущие цветки — насчитывает множество видов, приспособленных к разному климату и разным почвам. Потребность во влаге неодинако-. ва — от жадно лакающей воду серебристой акации до предпочитающей сухость карликовой акации полупустынь. Некоторые виды сбрасывают листву, пребывая в покое засушливый период, другие покрываются зеленым убором перед самым началом дождей, как бы предвещая осадки, третьи — вечнозеленые. Акации служат постоянным напоминанием о приспособляемости изменчивых форм жизни.

Мое дерево в лесостепи — Acacia spirocarpa. В часы зноя я направляюсь к ней.

Так сомалийский поэт Мухаммед бен Абдалла Саид аль-Хасан, руководитель антиколониальной «священной войны» в начале нашего столетия, напоминал, что в тропиках тень может быть для жизни столь же важной, как вода.

Такую тень дает Acacia spirocarpa. Она одевается листвой и цветками в пору засухи. И дарует она это благо потому, что корни ее уходят глубоко в водоносные слои. Под ее приветливым сводом возрождается жизнь. Моя spirocarpa по-разному участвует в жизненном ансамбле. Ее ветви служат опорой для хитроумных гнезд ткачиков. Цветки угощают нектаром танцующих пчел. Листва привлекает жадно ищущие корма рты листоядных. И акация щедра на тень.

Когда засуха наступает на водопои, по степи расходится волнами тревога. Раздраженные слоны отгоняют львов от все более мутной воды; носороги бодают слонов, и неслышный, однако могучий сигнал направляет к далеким целям армии гну и зебр. Некоторые обитатели степей еще утоляют жажду соками из последних побегов травы, другим достаточно пара над горами слоновьего навоза, третьи довольствуются скудной влагой в теле термитов. Самая крупная антилопа — канна, и самая грациозная — импала длительной эволюцией так приспособлены к засухе, что могут почти вовсе обходиться без воды. Но тень им нужна. Тень дает моя spirocarpa.

Есть у нее и другие, более хитрые дары. Богатые углеводами сладкие бобы не лопаются, падая на землю. В своей собственной тени акация не может размножаться. Когда степная трава стала сеном на корню и это сено тоже объедено, импал и канн приманивают бобы. Антилопы платят за тень и углеводы, высаживая с навозом новые акации. Они делают это вдоль натоптанных троп и в местах отдыха, где молодым росткам не надо конкурировать с травой, когда та появляется вновь. Сотрудничество дерева и животного доведено до такого совершенства, что семена акации могут прорасти лишь после того, как пройдут через кишечник травоядного. Срубишь акацию — лишишь канну и импалу тени, а значит, и жизни. Истребишь импал и канн — акация не будет размножаться.

В этом ансамбле много участников. Мертвая акация — основной корм термитов. Сами они не могут переваривать древесину, но одноклеточные жгутиковые в их кишечнике разрушают целлюлозу, превращая ее в сахара. Таким образом, жгутиковые кормят термитов акациями. Твердые, как цемент, термитники — характерная черта акациевой степи. На заброшенных термитниках часто вырастает трава одного вида, который в конечном счете обязан своим существованием акации. Траву эту охотно поедают импалы, в свою очередь удобряющие ее своим навозом.

Сидя под зонтичной акацией, ты можешь уловить часть основной темы в великой, всегда неоконченной симфонии жизни. Природа — не только борьба всех против всех. Она также и сотрудничество всех со всеми. Борьба и сотрудничество — две стороны одной темы, словно пункт и контрапункт в могучем оркестровом произведении, имя которого — жизнь.

Борьба идет всегда, зримая и незримая. Она в конкуренции между видами. В соперничестве внутри видов за территорию, которая обеспечивает пищу. Но прежде всего она проявляется вдоль пищевых цепей, где жизнь кормится жизнью.

В саванне есть умерщвление открытое и быстрое: сломанный позвоночник, разорванная артерия. Есть в этом прямота, словно бы подразумевающая тайное взаимопонимание между хищником и жертвой, которое помогает жертве безропотно встретить смертный час.